Карл-Йоганн Вальгрен - Живописец теней

– Жакажем ешшо шо-нибучь? – Рот его был набит предстоящими атеросклеротическими проблемами.

– Я воздержусь, – пробормотал Кунцельманн-младший, провожая взглядом африканку (эфиопка? принцесса юруба?), направляющуюся к супермаркету, пританцовывая в ритме меренге. – Здесь есть на что посмотреть…

– Ты ведешь себя, как Свен Хедин [117], только не в Монголии, а в пригороде Стокгольма, – прожевав, заявил Хамрелль. – У меня есть приятели, которым бы твое поведение не понравилось, Йонни…

– Меня зовут Иоаким.

– Мне больше нравится Йонни. Я рос с целым выводком Йонни, кстати, недалеко отсюда, в Хёгдалене, Сведмюре… и знаешь, это были отличные парни, с такими хоть в разведку. Мне нравятся ребята с нормальными шведскими именами. Хассан, Али… для меня это звучит чересчур уж модернистски. Не говоря уж о языке… эй, лен, шон… хрен их знает, что они там лопочут.

Две юные шведки, в мини-юбках и блузках из H&M [118], лениво переругивались у пустого фонтана. С точки зрения Иоакима, они выглядели вполне перспективно для отрасли, в которой работал Хамрелль… возможно, он здесь и рекрутировал свои «щелки под лупой», через агентства по трудоустройству.

– Если я Свен Хедин, то ты типичный расист, – буркнул Иоаким и с удивлением заметил, что одна из девушек вцепилась приятельнице в волосы.

– Расизм во взгляде, мой дорогой. И между мной и тобой разницы нет. Твои глаза просто светятся предрассудками, когда ты смотришь на цветную женщину. Ее вроде бы и не должно существовать на самом деле… она плод твоей фантазии, Йонни…

А может быть, в этом что-то есть – называть себя Йонни, подумал Иоаким, листая меню в поисках чего-нибудь слабоалкогольного. Йокке – Йонни… Йонни – мой двойник. Или nom de guerre , как у отца, например. А сейчас, когда они пустились в опасную авантюру, псевдоним и вовсе не помешает… он ни на секунду не забывал, что их клиент – настоящий гангстер, решивший создать себе имидж ценителя искусства. Но не дай бог обман обнаружится… именно от этого гангстера, некоего Эмира, и ждал звонка Хамрелль.

В двух кварталах отсюда, на Кумлагатан (название упрямо напоминало Иоакиму известную тюрьму), Хамрелль снимал небольшую однокомнатную квартирку, а под окном ее красовался взятый ими напрокат дорогой джип-«шевроле». В багажнике лежало «украденное» полотно Кройера, упакованное в плоскую картонную коробку с эмблемами галереи Жанетт. На этой машине, якобы их собственной, они должны были доставить картину в «Гранд-отель», где, с помощью работавшего там уборщиком приятеля Хамрелля, сняли на несколько часов номер. Далее им предстояло распаковать полотно второго датского золотого века и ждать, когда король Сульваллы [119], ранее отметившийся и в эротической отрасли, владелец фитнес-клуба, вновь крещенный православный югославский эмигрант во втором поколении по имени Эмир соблаговолит появиться и взглянуть на их раритет. Почему сделка должна происходить именно в «Гранд-отеле», для Иоакима так и осталось загадкой. Впрочем, само его компаньонство с Карстеном Хамреллем было не менее загадочным.

– Значит так, картина украдена, – сказал Хамрелль, доедая тесто с краев пиццы, которыми он поначалу пренебрег. – Такой тип, как Эмир, никаких угрызений совести по этому поводу испытывать не будет, наоборот, так ему даже интереснее. Но подлинность – для него это святое. Все, понимаешь, должно быть подлинным. «Ролекс» должен быть «ролексом», даже если отнят под пистолетом у беззащитного инвалида.

Как ни странно, Иоаким понимал такой ход мыслей намного лучше, чем хотел бы себе признаться. Карстен прекрасно знал, как себя вести в теневом мире, в этом мире он вырос, имел массу знакомых и приятелей, в том числе и этого помешанного на дорогих брендах Эмира – когда-то в Хёгдалене они вместе развлекались угонами автомобилей, квартирными кражами и сбытом русских анаболиков местным культуристам. Эмир – идеальный клиент, сказал Хамрелль, когда им удалось подцепить его на крючок: глуповат, тщеславен, масса комплексов; ему до смерти хочется произвести впечатление.

– Конечно, конечно, Карстен. Клятвенно обещаю следовать сценарию. Но говорить будешь ты.

За окном инвалид на костылях пытался утихомирить разбушевавшихся девиц. Возраст его определить было невозможно – где-то между тридцатью и семьюдесятью пятью. У Иоакима тут же возникла ассоциация с матадором, разнимающим разъяренных пантер. Интересно, может ли Карстен познакомить его с совершенно новым для него типом женщины: рогсведские самки, страстные и непосредственные… вот, подрались…