Карл-Йоганн Вальгрен - Живописец теней

– Я не знаю, предназначен ли я вообще для семьи… – сказал Виктор. Хотя из всех женщин, которых он в жизни встречал, Аста была единственной, к кому он чувствовал какое-то подобие влечения.

– А почему нет? Мир стал заметно лучше… теперь он более или менее похож на место, где можно жить. Несколько лет назад все было чернее ночи, а теперь на горизонте вроде бы светлеет…

– Не знаю, согласится ли с тобой Аста. Она прирожденная пессимистка.

– Я слышал, вас познакомил Яан Туглас. Он помогал мне пару раз восстановить семейные реликвии… В высшей степени компетентный человек. Я, кстати, кое-что разузнал и о тебе. Многие считают, что ты работаешь не хуже.

– Об этом не мне судить…

Впервые за долгое время Виктору пришлось задуматься, прежде чем он вспомнил шведское выражение. Фабиан, похоже, заметил его неуверенность:

– Если хочешь, можем говорить по-немецки…

– Нет-нет, вовсе нет. Язык… в языке начинаешь сомневаться, только когда его более или менее выучишь, потому что уже тянет вглубь. А что касается моей работы, то для меня это непрерывная радость – спасать искусство для будущих поколений. Когда мои соотечественники в течение долгих двенадцати лет только и делали, что его разрушали, старались, чтобы оно исчезло с лица земли… словно бы и я в ответе за них. Мне стыдно.

– Ты говоришь как человек, в которого Аста точно могла бы влюбиться. Ты точно не спишь с ней?

Слова повисли в воздухе, как на невидимых крючках. Виктор чувствовал, что краснеет, и ненавидел себя за это.

– Да, точно…

– Не знаю, что на меня нашло. Какое я вообще имею право об этом спрашивать! Прошу меня извинить, я не хотел тебя смущать.

– Ты живешь один в этой квартире?

– С моими маленькими сокровищами. И еще служанка, она прибыла вместе с остальным инвентарем из Финляндии.

– Это же наверняка очень дорого…

– Я из очень состоятельной семьи, Виктор. Мне следовало бы стыдиться своих привилегий, но я, похоже, лишен социальных комплексов.

Он плеснул кальвадос в два пузатых бокала и протянул один Виктору.

– А Эрика? Почему она здесь не живет?

– Ей только девятнадцать, и мы же еще не женаты. Состоятельные семьи обычно консервативны… ее семья ни за что не позволила бы ей переехать ко мне без свидетельства о браке, и так же думают в лесопильном дворце по другую сторону Балтийского моря…

– Но они же знают, что вы вместе?

– На радость династии Кройгер и династии Ульссон. Они надеются на взрыв внимания в обществе и прессе. Наши родители будут рады погреться в лучах славы друг друга. У богатых свои игрушки, как говорят. Осенью должно состояться обручение.

Фабиан криво улыбнулся, одним глотком опустошил бокал и налил еще, примерно на дюйм.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – предложил он. – Расскажи мне про Берлин в годы войны. Отец был там, говорит, потрясающий город.

– Мне бы не хотелось рассказывать про Берлин. Как ты говорил недавно? Горизонт светлеет? Вот там-то мне и хотелось бы находиться…

– Мне нравится загадочность. Я вырос среди загадок, это моя вторая натура.

– Я вовсе не собирался быть загадочным, зря ты так подумал.

– Но эффект произвел именно такой…

Из салона послышался смех – последним ударом Аста вырвала победу. Виктор рассматривал картину Габриель Мюнтер.

– Где ты это купил?

– На аукционе. Бедному беженцу из Германии срочно нужны были деньги. Тебе нравится Мюнтер?

– Очень. Она была моей любимой художницей много лет… Я думаю, она сильнее, чем ее жених Кандинский. Странно, но нацисты ее терпели.

– В наше время попадаются такие работы… Много картин еще носит ветер.

– Я знаю…

Фабиан допил кальвадос.

– Пойдем к девушкам, – сказал он, – а то они уже, наверное, удивляются, почему мы застряли.

После этого вечера несколько ночей подряд Виктору снились странные сны. Он снова в Берлине, в лавке на Горманнштрассе, но компаньона его зовут не Георг Хаман, а Фабиан Ульссон. Они продают марки и автографы, но почему-то не принимают никакой валюты, кроме фальшивых фунтов стерлингов. Город еще цел, на бульварах полно народу, на Ку-дамм кипит бойкая торговля. Тиргартен, как всегда, зелен и уютен, штурмовиков не видно… Никаких эротических видений у него не возникало, но, когда он просыпался в своей комнатке на Лестмакаргатан, чувствовал себя совершенно измочаленным, как после долгой ночи любви, которой ему еще ни разу в жизни не довелось испытать… Он поднимался, пил чай и проклинал северные белые ночи – теперь уже не уснуть.