Валерий Хайрюзов - Точка возврата

Жалма, по-бурятски царица, была старше меня на два года. Она слыла самой отчаянной девушкой во всей долине. Ее побаивался даже сын директора рудника Болсан Торбеев, который верховодил над всеми окрестными мальчишками. Свое прозвище он получил после одного случая, когда еще мальчишкой заблудился в тайге.

Стояла осень, было уже холодно, ночью термометр опускался ниже двадцати градусов. Спичек у Болсана с собой не оказалось, но он не растерялся, отыскал тарбаганью нору, выгнал из нее грызуна и заполз туда сам. У тарбагана в норе была толстая подстилка из мха, и Болсан благополучно скоротал в ней ночь. Вот за этот подвиг его и прозвали Тарбаганом, а вскоре прозвище прилипло ко всем Торбеевым.

Болсан учился с Жалмой в одном классе, был широк и крепок и приобрел известность тем, что почти всегда побеждал на скачках, которые проводились во время бурятского конноспортивного праздника Сухарбана. Из местных никто не смел ему перечить, понимали: задевать силача — себе дороже. Единственная, кто соперничала с ним на скачках, была Жалма. Глядя, как она летит по степи на скакуне, я думал, что, наверное, она могла бы так же легко летать на самолете. При виде девушки широкое, как блин, лицо Торбеева становилось еще шире, а сам он рядом с нею вдруг становился суетливым и услужливым. Видя, что и я часто пропадаю у Корсаковых, Тарбаган, спрятав глаза в щелки, вроде бы простодушно спрашивал меня при встрече:

— Что, Гоша, у бурятки все в порядке?

— Катись ты к себе в нору, — огрызался я.

— Но-но, ты мне поговори еще! Сейчас я тебя самого запихаю туда, — говорил он и точно кувалдой отвешивал смачный подзатыльник.

— Болсан — тарелка, рыба мелка! — кричал я, отлетев в сторону. Я был легче и быстрее Болсана, и это спасало меня от скорой расправы Тарбагана.

Жалма, как могла, утешала меня. Она, если я являлся к ним с кровоподтеком, доставала медный пятак и прикладывала к синяку.

— А мне совсем не больно, — храбрился я, потирая голову и незаметно вытирая рукавом слезы.

— Ты настоящий мужчина, — говорила она и предлагала прокатиться на лошадях. Зная, что Тарбаган обязательно увидит нашу прогулку, я с радостью соглашался. Именно она научила меня ездить верхом, ободряя, вроде бы в шутку говорила, что если я перестану бояться пускать вскачь степного скакуна, то обязательно стану летчиком. И улыбалась своими темными, как ночная степь, раскосыми глазами, чтобы через мгновение спрятать их под черными густыми ресницами. Я посмеивался в ответ. Но сказанное запало в душу. Для нее я был готов лезть из кожи, со свистом в ушах лететь вслед за нею галопом, чтобы выглядеть в ее глазах взрослым парнем. Думаю, она знала об этом и посмеивалась надо мною.

К тому времени скот из Монголии стали возить на машинах, но мы нанимались пасти колхозное стадо. И уже здесь я научился скакать, как заправский табунщик, даже на неоседланной лошади. Делать это было непросто, спины монгольских лошадей были жестки, как бревна, вечером, спрыгнув с коня на землю, я еще долго не мог присесть. Но вскоре я мог, слившись с лошадью, гоняться по степи за лисицей или с легкостью степной птицы возвращать в отару отставших овец. И наконец-то наступил день, когда я решился бросить вызов самому Болсану. Перед Сухарбаном Жалма выбрала мне самую быструю и выносливую лошадь, и мы по вечерам выгуливали ее за поселком.

— Пусть она привыкнет к тебе, а на скачках дай ей свободу, лошадь сама наберет ход, — советовала она. — Я тебе говорила: лошади, как и люди, любят быть первыми. Ты должен дать ей понять, что нужно быть первыми.

Все произошло, как она и говорила: уже на самом финише я на полкорпуса опередил Болсана. Приз — кожаное седло и красный спортивный костюм — вручал его отец, директор золотодобывающего рудника Михаил Доржиевич Торбеев. Его лицо оставалось беспристрастным, и лишь нависшие веки на миг напомнили мне лик озабоченного Будды. Та победа запомнилась на всю жизнь, обойти в скачках опытного бурята еще не удавалось никому из русских.

Конечно, я обрадовался, когда узнал, что на Иркут нас поведет Жалма. Она повела нас через поросший мхом Грязный ключ. Проваливаясь и чертыхаясь, шли мы через него больше часа, ругая про себя хозяина тайги, засасывающую грязь, нетвердые кочки, ледяную воду. Но наши усилия были вознаграждены сторицей. Гарь была усыпана брусникой и, как образно говорили местные, стояла на кочках ведрами. Буквально через несколько минут работы жестяные совки со стальными, как у крупной расчески, зубьями наполнялись отборной ягодой. К вечеру ею была заполнена вся взятая с собой посуда — трех-и четырехведерные горбовики.