Жанна Тевлина - Вранье

– А мама согласилась?

– Конечно. Она разумная женщина.

Мама смеялась чересчур весело. Сказала, что Елизавета Матвеевна все узнала. Надо ложиться в тель-авивскую больницу Ихилов. Там есть очень хороший хирург-кардиолог. Она уже и направление взяла.

– Почему ты мне ничего не сказала?

Мама отмахнулась:

– Шурка, отвяжись! Любишь из всего проблему делать!

– Но я так понял, что это необязательно.

– Необязательно, но желательно. Зачем я буду об этом думать? А так отделаюсь и забуду.

Но он все равно не понимал, зачем она согласилась. Мама была всегда очень осторожная, каждый шаг обдумывала так, что иногда это раздражало. Она говорила, главное – не навредить. Когда-то она запретила удалять Гришке гланды. И оказалась права. С возрастом ангины прекратились. К тому же оказалось, что операции эти дают массу осложнений, и мода на них постепенно прошла.

Шура сидел в больничном холле. Мама уснула, и он вышел покурить. На завтра была назначена операция. Днем заходил хирург, доктор Дан Альфасси. Посмотреть завтрашнюю больную. На вид ему было лет тридцать пять. Шура знал, что он уже заведующий отделением кардиологии. Шуре он сразу понравился. С ним было легко. После его посещения осталось чувство, будто завтра маме будут делать какую-то рутинную процедуру, что-то вроде клизмы, и об этом даже говорить не стоит. Доктор сказал:

– Послезавтра пойдете вместе гулять.

И Шура ему поверил.

Мама сказала:

– Вот видишь! А ты паниковал. Шуренька, я не успела закончить с дачей…

Шура вздрогнул:

– Что значит не успела. Выйдешь и закончишь.

– Я понимаю. Но ты знаешь, я волнуюсь, что они там делов наделают. Ты ж их знаешь. Я подумала, надо дачу переписать на Гришку.

– Зачем?

Мама засмеялась:

– Как зачем? Ты не хочешь, чтобы Гришке досталась дача?

– Но она твоя…

– А что, думаешь, он меня не пустит? Шура, я серьезно. Я приезжаю в Москву редко. Кстати, думала там кое-что перестроить. А Гришка мне поможет.

Шура начал успокаиваться:

– Конечно же поможет.

– Я тоже так думаю. Гриша очень хороший мальчик, и ты должен им гордиться и выбросить все глупые мысли из головы.

Стало трудно дышать, и он быстро сглотнул.

– Какие мысли?

– Всякие-разные. То, что было, было, а получилось все очень неплохо.

Шура молчал.

– Я не знаю, что у вас здесь произошло, у тебя был такой вид, что я даже за тебя боялась. Но сейчас, по-моему, тебе полегче. Правда?

Шура тупо кивнул.

– Ты должен знать одно: Гриша твой сын, и он тебя очень любит. А все остальное – ерунда.

– Откуда ты знаешь?

Его голос звучал хрипло, и он спешно откашлялся.

– Я всегда знала, и папа знал. Что уж теперь скрывать. Мы с самого начала чувствовали неладное, но понять не могли. Ты нас беспокоил. А потом Марина как-то говорила с мамой по телефону. Она думала, никого нет дома. Мы тогда с папой поразились, что ты от нас решил скрыть. Нам и в голову такое не могло прийти. Как будто мы чужие….

Шура хотел сказать, что все равно бы женился, что бы они ему ни сказали, вот и решил зря не волновать. Но не было сил говорить. К тому же об этом просила Марина, говорила, что мы-то знаем, что он твой, а другие все равно этого не поймут. Как он был с ней согласен! Только иногда посещали сомнения, но долго он об этом думать не мог. Он думал о Марине.

Мама не ждала ответа.

– Мы раньше не особо за тебя волновались. Доверяли тебе. Ты был хорошим мальчиком. Папа тогда себя ругал, что не уследил. Он считал, что он виноват в том, что с тобой случилось..

– А что со мной случилось? Разве Гришка такой плохой?

Мама вздохнула:

– При чем тут Гришка? Он очень хороший. Но чего это тебе стоило. Ты о себе совсем не думал, только о ней. Она, наверное, тебя любила, но как мучила за это. Потому что она другая. Нельзя начинать жизнь с вранья.

– А что вы могли изменить?

– Не знаю. Объяснили бы, как мы понимаем, может, ты бы и сам все изменил. Посмотрел бы на ситуацию по-другому. Надо говорить… Ведь мы же самые близкие люди..

Он вспомнил, как тесть любил посибаритствовать у телевизора. Сидел в спортивном костюме, развалившись в кресле, и комментировал новости. Сколько апломба было в его словах, сколько воинствующей хлестаковщины. Он даже не допускал, что кто-то может быть не согласен. Шуре он был смешон. В такие моменты он особенно чувствовал его чужеродность, но знал, что надо терпеть, что тесть – это одно, а Марина – совсем другое. Откуда он это знал? А то наступившее облегчение, когда Марина сказала, что делает аборт. Были, конечно, реальные доводы. Но не в этом дело. Шура будто чего-то боялся, что все, что с ним происходит, не навсегда, что, может, будет еще другая жизнь, и она-то и будет жизнью. А потом Марина выкидывала фортель, и он клял себя за крамольные мысли и молил бога, чтобы та вернулась и все было по-прежнему. Без нее он не сможет. Что это было? Наваждение?