Рудольф Яшик - Избранное

— Я их видел, то есть одного видел.

— Да ну?

— На кладбище. Должно, уже подох. Кресты его доконали.

— А второй?

— Откуда мне знать? Убежал, этот, конечно, поумнее всей нашей батареи. На… он на войну, пан фельдфебель.

— Извините!

Лицо у фельдфебеля Чилины всегда-то было несколько удивленное, а тем более, наверно, сейчас, но в темноте ничего не было видно, и о выражении лиц можно было лишь догадываться. От дальнейших высказываний Чилина воздержался. «Солдат — это солдат, фельдфебель — это фельдфебель, а поручик — это поручик. Офицер может нагрубить командиру, даже назвать его собакой. Каждый здесь отвечает сам за себя. Я старый солдат и знаю, что положено и чего не положено». Чилина привык говорить сам с собой и давно уже перестал думать о том, что он самый старый солдат на батарее и служит уже без малого пятнадцать лет. Образования никакого не получил, дотянул до чина фельдфебеля, до «лошадиного батьки», и понимал — дальше дорога для него закрыта. Зачем суетиться, выслуживаться? Каждый год на батарее появлялись новые лица, а давно знакомые возвращались домой, оставался один он. Он, кони и повозки. Сменялись и офицеры. Не успев прижиться, они уже рвались уйти в другие полки, в другие гарнизоны, они делали карьеру, и каждый год на их петлицах прибавлялись новые звездочки. Зачем суетиться, выслуживаться? Чилина был доволен своей судьбой. Только уж очень некстати эта война. Но фельдфебель выбирать не может, он идет туда, куда его пошлют. Однако начало неважное. Четырем коням каюк, два сбежали. Что останется от батареи через неделю, если и дальше так пойдет? Сегодня пришлось все перетасовать, ну, а потом как быть? Говорят, на этом участке фронта у русских сильная артиллерия. Завтра утром надо составить шесть актов о потерях; интересно, что скажут по этому поводу в полку? «Я за это не отвечаю… Война есть война. А троих солдат у нас уже убило. Мы еще и пороху не нюхали. Что же будет через неделю? Что будет?»

— Батарея, слушай мою команду! Выступаем на огневые позиции! За мной! — командует надпоручик Гайнич, сидя верхом на коне и поигрывая стеком. На надпоручике пилотка. Все это видели, когда он закуривал.

— Пошли, ребята! Вот оно, началось подлое дело! — Кляко шагает вперед.

Батарея двинулась по разбитой деревне.

Отец сегодня почему-то был неразговорчив. Не спросил даже, куда он отправляется. Так и должно быть всегда — ведь он уже взрослый. Неделю назад семнадцать исполнилось. Теперь он всякому может сказать, что ему восемнадцать. Уже настоящий мужчина.

Фонарь отбрасывал яркий сноп света; вздрагивая, он беззвучно скользил по заборам и стенам планицких домов. Вот луч упал на женщину и ослепил ее — она заслонилась рукой. Лукан-младший с ликующим гиканьем погнал велосипед прямо на нее. Женщина спрыгнула в канаву.

— У, безобразник!

— Привет! — крикнул он и по-поросячьи взвизгнул, ему показалось, будто это Фарничка.

— Знаю я тебя, безобразника! — погрозила женщина из канавы.

«Глупый народ старики! А кому больше тридцати — все старики. И мой отец старик. Все! И важничают, что старики. А чего тут важничать? Кто их поймет? Я, что ли? И не подумаю даже. Я, мол, тебя, безобразника, знаю! Если бы знала, так по имени бы окликнула. Ох, уж это старичье!»

Он вздохнул, нажал на педали и, припав к рулю, помчался еще быстрее. Не замедляя хода, он, резко накренившись, пролетел крутой поворот, поглядывая на поля, освещаемые пучком яркого света. Шины свистели, из-под них веером летели мелкие камешки. Потом сноп света лег вдоль «аллей» старого Лукана. Отсюда шла прямая дорога до самого Правно. Лукан ехал по середине шоссе, приподняв фонарь так, чтобы свет падал на кроны деревьев. Рано еще, деревья голые. Только во второй половине мая, когда они распустятся, — вот тогда стоит съездить в Правно! Катить домой — и подсвечивать зеленые кроны все в белых цветах».

Молодому Лукану скучно, да и шоссе плохое, в ухабах. Он съезжает ближе к обочине. Скорей бы уж Правно! «У меня кастет, — думает он, ощупывая карман, он радуется скорости, кастету, тому, что до Правно уже недалеко и там будет весело. — Вот бы на сегодня невидимкой стать! Здорово было бы, у, черти! И не только на сегодня — когда угодно! Натворил бы я дел! Почище Ремеша! Он бы от зависти заплакал. Интересно, умеет ли он плакать? А кому мы сегодня отходную устроим? Наш Шеф мастер придумывать. Такие не плачут! А Лис? Ну, это еще пацан. Ему и семнадцати нет, только на нервы нам действует. Хоть бы кто сказал об этом Шефу. Нас и так хватает. Зачем он еще набирает? Да еще пацанов. Лис и разреветься может. Мал-мал, а нос задирает. Такие всегда плаксы. С чего это Шеф разрешил Лису сегодня пойти на дело? И чтоб я прикрывал его с тыла. Шефу двадцать шесть стукнуло, стареет. Оно и видно. Но кулаки у него покамест ничего. Врежет будь здоров — и с копыт долой. Как тогда — дал Пауку, а тот, пока дух переводил, посинел весь. Шеф Паука не любит, потому и назвал так противно. «Отец твой дорожный обходчик, ты будешь Суслик». — «Суслик?» — «Доволен?» — «А как же». Ненавижу сусликов, все норы залил бы кипятком. Суслик? Будь я невидимкой, показал бы Шефу. Кастетом. За Суслика. Отец виноват, не мог другой работы найти. Придумал, старый хрен. То ли дело я — горы динамитом рву. Мужская работа — ничего не скажешь…»