Рудольф Яшик - Избранное

Кляко вернулся в деревню. Никто его не остановил. В сенях он перешагнул через лежащих вповалку людей. Услыхав, что кто-то вошел, они замолчали.

В комнате было тихо.

— Кто там?

Это, должно быть, спросил надпоручик.

Кляко подошел к тому месту, где лежал раньше, и, не раздеваясь, грязный, улегся, ничего не ответив Гайничу.

— Война есть война, господа.

Но и на это замечание Кляко не откликнулся.

Надпоручик Гайнич только что разрешил сложную проблему, и потому голос его звучал спокойно. Сходить на батарею или нет? Ее могло накрыть тяжелым снарядом или бомбой. Там один «лошадиный батька» фельдфебель Чилина. Если сейчас показаться солдатам в пилотке без каски, то это поднимет их боевой дух. Но сегодня вечером он отдал приказ: «До двадцати четырех ноль-ноль назначается отдых и полный покой». После этого подъем и выступление на передовую. Дальше уже огневая позиция… и приказ есть приказ, а не жена почтмейстера, следовательно, нужно спать. Солдат баловать нельзя, только тогда они будут подчиняться приказу командира. Приказ относится и к нему самому. Сейчас он должен спать. Спать и под бомбежкой. А если кого убило — ничего не поделаешь. Как там? Поручик Кляко ничего не ответил. Что это с ним стряслось? «Война есть война, господа». На батарее находится фельдфебель Чилина. Но если Кляко думает, что игра в молчанку спасет его от НП, то он заблуждается. Чертовски заблуждается.

Христосик здесь ничего не понимает. Он похож на человека, заблудившегося в большом городе. На батарею он прибыл неделю назад, прямо на марше. Как и все остальные части, батарея спешила на фронт. Колонну нагнал немецкий грузовик, остановился. Из-под брезента выглянул словацкий офицер и спросил: «Вторая батарея?» — «Вторая!» Офицер спрыгнул. Грузовик загудел и уехал. Солдаты не удивились. Подумаешь, что тут такого? Еще на марше разнесся слух, что нового офицера зовут Христос. Вот потеха. Все охотно поверили, потому что это был офицер. Вечером солдатам зачитали приказ, в котором сообщалось, что ко второй батарее прикомандирован поручик Кристек. На батарее развеселились еще больше. Все знали, что прозвище придумал поручик Кляко. Кое-кто из батарейцев утверждал, что Кляко в общем-то славный парень. Но таких было немного.

Христосик здесь ничего не понимает и всего остерегается. Где-то в его голове засело, что свист снаряда, который ты слышишь, тебя уже не убьет. А другие тихие, неслышные, они летят прямо на человека и убивают. Он узнал это в штабе от бывалых офицеров. Сейчас затишье и поэтому Кристеку страшно. Вон тем двум хорошо. Они привыкли. Надпоручик герой, а у Кляко не все дома. Надпоручик — командир и обязан вести себя как герой, а у Кляко не все дома, и потому он не понимает, что находится на фронте и что здесь убивают. Как такого человека могли сделать поручиком? Всякое, конечно, случается. Одному везет, другому нет. Ему, Кристеку, судьба за что-то мстит. Его выгнали из штаба и отправили на фронт со второй батареей. А все этот новый начальник, эта обезьяна. И согреться как следует не успел, как вызвал Кристека и закричал: «На ночь достаньте мне девку!» А он, Кристек, стоял навытяжку и заикаясь лепетал: «К-как? Из-изви-ни-те, п-пан пол-ковник?» — «Девку мне достаньте на ночь. Или вы думаете, что я вожу с собой в чемодане собственную жену?»

Вышла неприятность. Кристек хотел возмутиться, показать, что такое требование его оскорбляет, что оно ниже его достоинства, но побоялся. Собрав последние крохи отваги, он смиренно ответил: «Я вас не понимаю, пан полковник. Не понимаю ни слова». — «Кругом марш! И чтобы духу вашего здесь не было! Я вам покажу, я вам покажу! Погодите… Смирно! — заревел полковник, когда поручик, отдав честь, уже шагнул к двери. — Завтра утром, в восемь ноль-ноль, явитесь к моему адъютанту. Документы, довольствие на три дня, и прости-прощай. На фронт. Русские прочистят вам уши! Здесь одна сволочь, одни негодяи. Никто ни черта не делает, только бьют баклуши. Человек высказал единственное человеческое желание, а он, извольте видеть, оглох. Марш! И чтоб духу вашего тут не было!»

С тех пор прошла неделя.

И вот он лежит здесь, под лошадиной попоной, рядом с героем, а тот между ним и этим психом Кляко. Стоит тишина, невыносимая тишина, та самая, в которой летят неслышные смертоносные снаряды. Нужно прислушиваться, только это может его спасти. Тем двоим хорошо, они привыкли, они беседуют и курят, а этот псих Кляко закуривает одну сигарету за другой. Словно он и не на фронте. Поэтому и мог выйти наружу и болтаться где-то ночью именно в тот момент, когда самолеты бомбили деревню. Сумасшедший, совсем рехнулся. Вот опять курит. Он, Кристек, и сам закурил бы, да боится высунуть из-под попоны руку. Еще, чего доброго, случится что-нибудь. А так ничего не будет. Ничего не будет, только не надо шевелиться. Тепло, по крайней мере. Молчит и этот ненормальный. Всегда он столько говорит, а тут онемел. Вернулся и хоть бы слово произнес. Надпоручик спросил: «Как там?» — потом сказал: «Война есть война, господа», — а этот псих промолчал. Скорей всего он не сумасшедший, а просто прикидывается, чтобы его как ненормального отправили домой. Это надо поиметь в виду. «Интересно, достал ли мне денщик вторую каску? Времени у него было достаточно, я велел ему еще позавчера. Солдаты распустились, всякий делает, что хочет, и командиру следовало бы знать об этом. Конечно, один он со всем справиться не может. Батарея уже третий месяц в походе, а этот псих ни о чем не беспокоится. Я должен помочь командиру, он человек хороший и герой. Я ему помогу. Солдат надо подтянуть. Где ж это видано, бьют баклуши, ворчат, шатаются по двору, а в приказе ясно сказано, что следует соблюдать полную тишину до двадцати четырех ноль-ноль…»