Рудольф Яшик - Избранное

Все уже покинули огневую позицию, когда Кляко последовал за батареей. Сбиться с дороги он не мог — путь показывали брошенные ранцы и штыки. Он догнал батарею в деревне, где они когда-то ночевали, и даже не вспомнил о том, что на немецком кладбище лежит Хальшке.

В деревне не было ни солдат, ни гражданского населения. Дома горели, где-то громыхали танки.

Следующая деревня горела тоже. Дым стлался по земле. Пьяный Кляко один шагал позади всех. В руках он держал недопитую бутылку. Он ничего не видел, яростно кричал что-то и плакал. Ему слышалось какое-то пение. Он бежал, падал и снова бежал, опустив голову. Он задыхался от дыма. Пахло гарью, словно горело мясо, очень много мяса. А батарея шла быстро. С каждым шагом дом становился ближе. Из двух тысяч километров десять уже остались позади.

Молчуны шагали во главе и покрикивали на остальных:

— Скорей!

Виктор Шамай плакал.

Где-то впереди взревели танки.

— Не вздумай нализаться, говорю! Как придешь, дыхнуть заставлю — смотри у меня, коли что учую! Так что крепись лучше! Свищи, свищи! Еще аукнется тебе этот свист!

Фарничка стоит на дороге.

— Что такое? Чего кричишь?

— Это я-то кричу? Добрый день, пан Пастуха. Мужу напоминаю. Не сказать, так нахлещется в дым. Последнюю крону спустит.

— Да ведь он не пьет. Я ничего такого за ним не примечал.

— Ничего вы не знаете! Месяц назад так напился у этого недоростка Зембала, имечко свое вспомнить не мог.

— О, месяц назад? Это с каждым бывает! А куда он пошел?

— Тридцать крон пропил! Тридцать крон! А почем я знаю, куда он пошел? Говорил, что в Правно, там чего-то такое развесили — вроде занавес какой, а на нем все города, и реки, и война обозначена.

— Карту, что ли?

— Пускай карту. А как я могу ему поверить? Он все выдумал, лишь бы из дому сбежать. Вот теперь я и гляжу, чтоб он к этому недоростку Зембалу не завернул. Не надо бы его отпускать.

— Не надо. Я поговорить с ним хотел.

— О чем?

— Тебе только скажи. Все, как сорока, выболтаешь. Ну… работника моего в солдаты забирают, моего Имриха, если хочешь знать. Пришли ко мне мужа, когда вернется.

Фарничка и спасибо сказать забыла, даже перестала следить за мужем. Визгливо крикнула уже со двора: «Пришлю!» — и исчезла в доме. Пастуха вперевалку зашагал по деревне, обливаясь потом.

А Фарник дошел уже до поворота за Планицей. Июльские дожди задержали уборку, и хотя была половина августа, на полях еще виднелось много копен. На жнитве паслись стаи гусей, при каждой стоял пастушок с хворостиной.

Фарник насвистывал. Его обогнал велосипедист, затормозил и окликнул:

— Эй, давай подвезу? — Это был Дриня, человек в «канадках». — Подсаживайся! Вперед немного подвинься! Что в Планице нового?

— Что? Гардисты сделали обыск у Лукана. Сам Махонь, районный начальник.

— Знаю. А еще?

— Еще? Зембалов сын записался немцем и пошел в эсэсовцы.

— И старый Зембал грозится его убить. Знаю.

— Все-то ты знаешь. Что твой министр.

— Ты в Правно?

— Ну да! А говорят, ты торгуешь коровами, барышничаешь!

— Верно говорят.

— Ага!

— Что за «ага»?

— Ничего, ничего. Ты хорошо устроился, ну так что. Живешь-поживаешь, на велосипеде паном раскатываешь, ну так что. Жена называет меня остолопом, и, должно быть, так оно и есть. Ты листовку выпустил, чтобы парни не ездили в Германию Гитлеру помогать? Выпустил?

— Партия ее выпустила.

— Ладно, значит, партия. Я послушался, отговаривал, да все попусту. Одиннадцать человек из Планицы уехали, из них трое коммунистов.

— Вот это жаль.

— Останови! Говорят тебе, останови! Пешком пойду, не поеду с таким. Почему жаль? Они деньги хорошие домой посылают, а я здесь торчу, приличной работы никак не найдешь, и все из-за тебя. Да что говорить, тебе-то все равно, сам ты пристроился. Я давным-давно это хочу тебе в глаза сказать. И уж коли ты подвернулся под руку, все выложу. Ты сам когда-то говорил, что торговцы — живодеры. Говорил или нет?

— Говорил. — Дриня тоже пошел пешком, ведя в руках велосипед. — Пораскинул бы ты мозгами, сам бы додумался. Жить-то мне чем-нибудь надо? Да не в том дело. Барышником хорошо быть!

— Еще бы! А почему не быть? Один я такой остолоп. Моя жена правду говорит.

— Барышник-то за день деревень восемь обойдет, в каждой остановится, никаких подозрений. Найди мне другое такое занятие, и я брошу барышничать, хоть сегодня. И жизнь у меня тогда спокойная пойдет, не надо будет ничего объяснять, даже ты не станешь на меня коситься. Верно ведь?