Александр Гольдштейн - Помни о Фамагусте

На входе в столовую литераторов с отвращением предъявил членский билет. Повариха в сером халате придвинула пародию на бозбаш, скользкую фрикаделину в жиже (обломки кораблекрушения, процитировался русский роман про то, как не сбываются желания), не стал доедать и спустился с крыльца, провожаемый рыбьими взглядами подавальщиц. Кино предоставляло больше выбора. Если пневматические тракты души отвергали германские наваждения, можно было заплатить двугривенный американцам. Не без профессионального одобрения следил он за живчиком в полосатом костюме и конструктивных очках: вечно куда-то опаздывая, тот на велосипеде проскакивал под днищами чудовищных грузовых самовозов, зажмурившись, съезжал по доске, перекинутой через пропасть, повисал, имея внизу себя девяносто семь этажей, на стрелке часов небоскреба, взбирался и падал, карабкался, выплывал (лента сплошь из глаголов) — он так ни разу не улыбнулся, этот зачесанный на пробор симпатяга, пока отбивал свою кралю у стоеросового толстяка-блондина, владельца каланчи. Фильма, снятая с упоением и техническим блеском, самое занимательное держала за кадром, посему Джалил вспорол целлулоид. Там ликовали, звенели бокалами люди такие же молодые, как герой смешных происшествий, и даже он сам среди них, в клубном блейзере и кепочке для бейсбола. Умельцы вздымать и обваливать биржу, грызть яркими зубами шоколад, строить особняки на закраинах Холливуда, летать в серебристых аэропланах, любиться в оранжевых будуарах… напугав спящего контролера в косынке, редактор зааплодировал заразительности их ужимок, от угла Трамвайной вагончик дотряс его до ворот. День удался, невыразительно представилось под одеялом, щекой на подушке. Пронесся, расплывчатый и тяжелый, поверх рытвин к подножию скалы, взмыл к вершине, ухнул между ударами сердца и поплыл в киселе, приподнимая, как черепаха, над поверхностью рот.

Неделя покатилась во след предыдущей. Клином на писателях не сошлось, недорого перекусывал в обжорке у шоферов и за стойкой продмага, лишь бы не в ресторан с его стукаческой забубенностью; попутно пересмотрел в синематографе все ленты комика-неулыбы. Более знаменитого, в котелке, не терпел — семенящий ботиночками врозь сморчок, в упор не замечая людишек, выкобенивался адвокатом сирых, пацифистом двуногих, но пойдешь и на его выкрутасы, репертуар ограничен. Также в запасе мордатые шутки супругов, дети асфальта прикидывались ковбоями. Муж напяливал широкополый блин, низенькая и губастая, жена хваталась за револьвер, придавая невинному жесту оттенок пышущего здоровьем порока, сливочного крафт-эббинга, чуждого жуликам из индийских гробниц или месопотамским подкидышам. За две недели не сказал он ни слова. Тыкал в разложенные на прилавке куски, кассиру подбирал мелочь ровно в цену билета, на бульваре вышагивал. В субботу, кипятя воду в чайнике бедуинов, заговорил сам с собою и мало что понял. Еще немного — разучится. С этим надо кончать. Есть знакомые, адреса, присутствовать в разговоре и подбрасывать веточку, щепочку, пахучую шишечку замечания. Для упражнения мышц аппарата. Иного ни-ни. Он приступит сегодня. Дождется вечера — и.

Первомайская ибн Бондарная. Крутизна щербатых ступеней, доплелся, полузадохшийся, обмякая на заляпанных цементом перилах, свернул из прихожей. Бесшумный юноша-слуга в черкеске указал на ковер, на котором сидело шесть или восемь национально обряженных, корпулентных мужчин. Двое посасывали кальян, левый с краю нюхал платочек. Кого-то мимоходом встречал, строгали для хроникальных полос «Насредцина». Помещение велико, потому что соединили со смежным, зал-зала-зало с высотной лепниной над скрещенными ятаганами, напротив двери книжный шкап, увенчанный вязью — «Эндели шер», «Соловьи поэзии». Эта книга, потряс каллиграфическим диваном хозяин, тамада в чернильной феске и подкрашенных хною усах, чьи задранные кверху концы навевали мечту о меджлисе, эту книгу, возгласил он на цыпочках, я купил за сто двадцать рублей и не заплатил, считай, ни копейки, бесценна. Когда принц, да откроются перед ним врата рая, бежал из Ирана в Карабах, он хранил рукопись на груди. Позвольте, достопочтенные, произнести из нее несколько бейтов. Стоя четверть часа заливался двустишиями, Джалил зыркал украдкой в хронометр. Коротенькая пауза для «пах-пах-пах» и новое ведро шербетных рифм, как второй слой сиропа на пахлаве. Утонуть в приторном, липком, сладчайшая женская смерть настоящих мужчин. Клейкие струи текли на пол и по полу, пузырями взопрел потолок, завивались лианы и погибла на подоконнике приживалка герань. Чтец поклонился, бледность его бледнела. О, ласковый змей, стонали мужчины, что делает с нами, злодей. «Пах-пах-пах», невпопад поддакнул Джалил. Присущее великим многоразличие толкований, ударился в герменевтику чтец; ежели у себя в цветнике посажу «гебр» и бутоны распустятся, то сорву цветок, дабы украсил любимую. Слово «гебр» в разном чтении смыслом разнится: и луковый лепесток, и кончик верблюжьего хвоста, и собственно цветок, коему уподобим уста ненаглядной. Шедевр гения, рожденного в азерийском селении за двести одиннадцать лет до исхода пророка из Мекки в Медину. Науку изучал в Багдаде, стихами предвосхитил лучших поэтов-арабов, присвоивших нашего соловья, самородно тюркского в каждой трели, руладе, в мелодичнейшем щелканье, вслушайтесь. Джалил вздрогнул в предположении третьей порции медовых двойчаток, но оратор удовлетворился теоретическим допущением, дерзостью которого песнотворство арабских кочевников умалилось до варварского вокального эпизода в песках. Прислужник на бархатных лапах вошел с самоваром, чай прихлебывали из грушевидных стаканчиков. Проснулся голод, с женской половины разнеслись дразнящие веяния. Сгорбленная фигурка в чадре внесла огромное, источающее бараний пар блюдо плова, поставила на ковер, мужчины, рассевшись вокруг, горстями брали из него жирный шафрановый рис, мясо, теплые фрукты. Воду для омовения рук в чашах с мятными лепестками доставили на подносе двое хозяйских сынков-малолеток, поплескать пальцами в зеленью подтененной воде. Снова заботой черкеса запыхтел самовар, прихлебывали покрасневшие, красные. В отставке он отвык от богатой еды — то, что называлось пловом в шоферской столовой, пловом, разумеется, не было, также и долма в Сальянских казармах, которые посетил, перепутав трамвай, но решив не слезать до конечной, — и хмуро причувствовался, не разразится ли тяжесть в желудке бурлящей анархией несварения.