Александр Гольдштейн - Помни о Фамагусте

А над Сергиевым глумились — выжил. В домишках перина, герань, самовар на столе, расписная посуда, крещеные дети. На задворках, коих материя хлипче, податливей, и наглее противотекущий поток, на задворках репейник, полынь, конский щавель, там лужи и грязь, подсыхающая к воскресенью, чтобы, заплеванная семечками (дядя, дай семак), разлиться опять в понедельник — так, это он знал, будет и впредь. И вообще, это — будет. Сколько продлится, столько и будет, пока в церкви народ. Глубже и выше религии церковь, весомей, древней. Не построили веру, а уж церковь была. Вечная — не сказать ли? Все сохранила, как было, греческую златошвейную сладость, иконы, кадильные розы, пурпурное обоняние густоты. Можно в такой угореть? Розовый либерал угорит. Но дышит народ, в ней только дышит, в чем за годы посадские убедился опять. Страх и скрученность, отлагаясь на внешних приметах, не мешали быть главному — хоровой песни недр, рудничного рая. Это его был народ, лишь от случая к случаю и разжиженным встречаемый в Закавказье. Окрасом и обликом о. Паисий не походил на этих людей. Были они светлые, белесые, кой-какие каштановые, рыжие иногда; курносые и с прямыми носами, с примятой походкой, у женщин и у подростков только изредка легкой; он — смуглый восточник-священник, чей утолщенный к ноздрям нос украшала горбинка, а шаг по-девичьи мелких ступней был скользящим всегда. Он усваивал на пяти языках, без конспектов мог отчитать курс на профессорской кафедре математики, и две тысячи лет христианского богословия не спали в жилах его, а эти люди (да, э-ти лю-ди) и с русской-то грамотой не непременно были в ладу. Но это был его народ, просевший, ослабленный — существующий.

В дымных столбах православного света, изнутри молитвы подкрепляющих веру, чтобы не зашаталась от поношений, стояли те, к кому привык тому назад, в ученичестве, когда с мороза, с огня и со стужи, набродившись по улицам, в студенческих клубах пара входил преклонить колена перед тоненькими трещащими свечками, и в чайной, за обжигающим стаканом и калачом, на тетрадных листках набрасывал способы философски-корректного сведения антиномий, т. е. оставления их при такой форме раздора, при которой Неукрощенные разномыслия дополнялись в гармонию целого, — в церквах стояли все те же. Жилистые, в темных платках богомолки, корневища рассыпчатой почвы Посада; женщины молодые, отодвинутые, как погасшие лампы; жидкие пряди, чухонские Достоевские лица — троицкие березки; бледные дети; мастеровые. Отец семейства — герой и подвижник сегодняшний. Мощь, трудность службы в теплящемся терпении. Героизм рисуется, расточает, сосет соки житейскости. Служба есть тихое пламя елея, не взрыв газа, не праздничный фейерверк. Служит тот, кто день за днем, год за годом тянет свой воз: кожа жены тонка и прозрачна, пальцы в белых шрамах, красных порезах, у детей один школьный портфель на двоих и завтрак, пополам поделенный, один, удастся ли вытянуть. Приводили убогих. Вбрасывались напружиненной волей на костылях. Утюжками в матерых ручищах, от сергиевой оттолкнувшись земли, вкатывались на тележках обрубки. Бился в падучей ремесленник. Пел бельмастый, заливистый, запрокинутый отрок в поддевке. Кудлатые, с заплечными мешками входили калики. Его в храме народ, и пала Россия.

Пала не потому, что церковь не была ее частью. Обрушилась бы, даже будь она частью церкви. Не то. Надо, чтобы Россия и церковь составили нераздельный кристалл.

Царь — прочное начало государства, он то же самое, что Солнце в планетной системе. Вокруг него созидается высшая жизнь страны, поэтому все поступки подданного будут вблизи царя блестящи и поэтичны. Монархия истинна, поскольку из абсолютного центра. Царь в своем возвышении — это фатум земной. У царицы широкий домашний круг деятельности: воспитание женского пола, попечение над младенцами, над семейными нравами, призрение бедных и больных, устройство жилища, все торжества и направление жизни двора. Как же получилось, что поступки подданных вблизи последнего императора были грубы, плоски, ошибочны, непоэтичны, изобличая слабость царя, во-первых — царя, ибо в деяниях подле него отражались его царские свойства. Царица, жила ли она во дворце? В грязной молве. И пусть то, что ей выставлялось на вид, было сплетней, напраслиной, клеветой, монархический профиль ее давал отчего-то пищу для кривотолков, не иначе был порченый в своей символьной сути — мы виновны в делах, причиняемых нам другими. Святая реакция, сказка отечества, прелесть.