Александр Гольдштейн - Помни о Фамагусте

Зеленью играла береза, млела в пуховых сережках ольха, яблоня наливалась, цвела дикая вишня. Он возвратился к отложенному, собранному женой сочинительству, в упоении правоты итожа историю имяславия, сотворителей «смуты Афонской» и примраченных противоборников, решивших спор злым вторжением, выселением сотен монахов с Афона. Резво, побрызгивая веселыми кляксами, летело перо по бумаге, от зари до полдневья исписывал обе стороны ясно, с нажимом, и для спешащего стиля добирал перед закатом полоску. Сверял в промежутке чертежи инженеров. Старался себя приспособить для пользы в хозяйстве. Но от этого освобожден был ею, единственной, кому всем, кому всем. Пиши, поспей до холодов. Скрипящей сталью сводил несколько алфавитов, улыбался, что нет затора словам. В работе ему помогало вино, осталось от серебряного томления довоенных, десятых, и она запасала красное на скопленные врозь, чтобы не совестился, рубли. На письменном столе в стакане махровая роза, яблоки в тарелке, с юности дорогая смесь запахов сада. Быстро, как в пору трактата, на дрожжах поднималась зрелая десть.

Незадолго до ареста о. Паисия, в сентябре, бабьим летом художница содружества «Маковец», девушка с васильковыми очами, той же осенью арестованная за религиозно-сектантское мракобесие и попытку организации хлыстовских радений в загорской школе номер два, запечатлела священника акварелью, зажженного двумя видами пламенения, золотым, из распахнутого настежь окна, и внутренним, багряным. Он стоял, опустив вниз глаза, как обычно при разговоре с телесным ли собеседником или же с собственным раздвояемым голосом, в темной рясе, на которой метались желто-красные искры, немного сгорбленный, постаревший, но свежий и радостный, одной рукой теребя бороду, другую положив на письмо у чернильницы (товарищ, с кем обдумывалось начало «Пролегомен», жаловался из кустанайской ссылки на искривления степных радуг и неравномерное распределеньи цветового спектра). Дома, переводя в акварель то, что в его присутствии схватил карандаш, художница неслышно спросила о. Паисия и, кроме пламени, обнаружила в нем нержавейную сталь, гибкие, вплетенные нити, волокна, не покрывшиеся налетом и в миг расстрела, — но решила не добавлять их к свечению. Демоноведческую библиотеку сожгли на заднем дворе закавказской Книжной палаты, у бочек с дождевою водой. Переплеты и страницы упорствовали, и казалось, огонь, разведенный пожарной командой лизал фолианты не с тем жаром приязни, который из самого твердого делает пепел, а по обязанности физики горения, более влиятельной, нежели чувства огня.

Джалилу-редактору повезло: в отставке от прихлопнутого «Моллы Насреддина» разделил гороскоп разогнанных девочек мадам Берты Варшавской — притон, стибрив германский фарфор, заколотили досками накрест, потом спохватились, взломали для нужд лечебницы ревизионной комиссии, вымыли шваброй подъезд, и кой-что вернулось из раскраденных мебелей. Разница, что до самой никем не замеченной, на седьмом десятке, кончины редактор гулял на бульваре, не в аллеях корявого Парапета, тогда и почавшего славу женского торжища.

По весне первой русской свободы адресовал губернатору, имею, мол, честь разрешить мне на татарском языке в собственной своей типографии под моим руководством еженедельный журнал «Молла Насреддин» (имя известного в мусульманской литературе легендарного шута) по следующей программе: 1) разговоры, 2) остроты, 3) фельетоны, 4) юмористические стихи, 5) юмористические телеграммы, 6) сатирические рассказы, 7) анекдоты, 8) почтовый ящик, 9) юмористические объявления, 10) частные объявления, 11) карикатуры и иллюстрации. Подписная цена: на год — 5 руб., 6 месяцев — 3 руб., 3 месяца — 2 руб., отдельные номера — 15 коп. Деньги были жены, хозяйки четырех тысяч десятин поливной земли, любя мужа, любила и его занятия, но женился не из денег, в чем злоязычники убедились в голодном двадцатом, в двадцать первом не более сытном. До копейки обобранные, мыкались по углам, неудачно, по-беженски сбежали в Тавриз, как были ни с чем, возвратились назад, она слегла, и, не имея расплатиться с сиделкой, он год ходил за ней, делая грязную работу, которая не была для него грязной, скрашивая ожидание смерти, скрашивая ей смерть.

Юбилей предприятия отмечали сырым январем в протопленной, набело просквоженной редакции, пловом с курятиной, у самовара и винных бутылок, по такому-то поводу и мусульманам резон. Из тех, кто пошел за ним, когда просьбу удовлетворил тифлисский барин печатей, не осталось в разброде эпох почти никого, но его желание удержало арбу на ухабах, не отвалились колеса. Вечер удался, три ветерана — он, основатель, бранчливый кощун (городской физиолог) и почтарь-оптимист, искуснейший на Среднем и Ближнем Востоке дирижер читательских писем — вспоминали, не чванясь, молодежь охала-ахала о незастанном баснословье, а через пару месяцев их прикрыли.