«Листья закружат, листья закружат и улетят. Очень мне нужен, очень мне нужен синий твой взгляд». Голоса четкие, различаются, только шум посторонний в голове. «Где ты — мне теперь все равно, С кем ты — мне теперь все равно». Схватываешься среди ночи, вытираешь лоб и засыпаешь, как обреченный. Шут начал разговаривать во сне.
— Если выйти в трефку, все будет гладко, — говорил он и, наверно, улыбался. Но никто не видел, потому что он спал лицом к стене. Кроме нас с Шутом, в комнате жили еще двое ребят, и они придумали развлечение. Когда Шут засыпал рано, один из парней стучал по стене, и тогда Шут начинал свои монологи.
— Так нормально будет, — говорил он, и это приводило ребят в восторг, они смеялись в подушки, чтоб не напугать Шута.
— Когда я пришел туда, они мне сказали, что его не будет, — продолжал Шут.
— Ребята, не трогайте его, он устал, — просил я их.
Шут рано засыпал. И иногда начинал говорить без постороннего вмешательства. Однажды он кого-то укорял, даже не укорял, а как бы настаивал, а потом выдал:
— Интеграл от любви есть безумие. Я тоже плохо спал, все время снились карты и картежники. Сон от яви почти не отличался. Только деньги, проигранные во сне — часто снились кошмарные проигрыши, — не надо было отдавать. Но я постепенно научился различать, где сон, а где нет. Вот как. Когда я играл с людьми, которых не знал и не видел раньше, то это значило, что игра не настоящая, а идет во сне, и тогда я позволял себе расслабляться. Где-то в глубине ума я чувствовал, что это — сон, а не на самом деле. Но часто это место в глубине ума отказывало, и тогда во время сна я играл так же аккуратно, как обычно, а потом оказывалось, что выигрыш получить не придется. Я просыпался с досадой: столько сил отдано. Отдыха почти не было. Отдохнуть можно только в то время, когда ложишься спать и чувствуешь, как расслабляются мышцы. Вот в эти минуты и отдыхаешь. А потом — снова за работу.
Шута выгнали. В сессию он получил несколько двоек. То, что его выгонят, чувствовалось уже весной. Мы жили еще в деревне, он сидел на солнышке и курил. Лицо у него было безразличное, было заметно, что он не тянется к знаниям. Чувствовалось, что как только закончится весна, так Шут исчезнет вместе с ней, так он вписывался в окружающую обстановку: несколько старых бревен, внутренняя изгородь из прутьев. И Шут. Казалось, он полностью растворился в этих бревнах, и в этом маленьком теплом деревенском дворике. Я что-то спросил у него, он не ответил, только папиросой затянулся.
И вот Шута выгнали. Виноватых не было. Шут почти перестал играть; он садился на кровати в той комнате, где мы играли, курил. Иногда он куда-то уходил, и куда он мог уходить, мне было неизвестно. Потом он перестал появляться там, где играют. Он ходил пить пиво или сидел в нашей комнате. Когда я возвращался с победой, он все меньше разделял мою радость.
Потом Шут устроился на завод и переехал в рабочее общежитие. Первое время он часто появлялся у нас, после аванса и получки — обязательно. Мы ходили пить пиво, если были креветки — то брали их много, или рыбу брали, все это стоило недорого по тем деньгам, что были у Шута. Но в «Пиве» деньги тратились медленно, а Шута, они, наверно, тяготили, и со временем он повадился ходить в кафе. Один раз я пристроился к нему, там мы хорошо поели, попили, Шут даже стекло какое-то разбил. Но у него хватило денег заплатить.
Я старался больше не показываться в кафе, история со стеклом была весьма неприятна; Шут руку порезал, в том была и моя вина, хотя разве предвидишь, что будет делать пьяный, к тому же, если сам выпивши. Несколько раз Шут приглашал меня в кафе, и как-то мы все-таки снова пошли, и снова пили, приставали к девушкам… Такого с нами еще не было. Больше в это кафе я не заглядывал. Во мне проснулась совесть, которая не пускала туда. «Это нам неможно». А Шут заходил ко мне все реже. Заработанные деньги он пропивал, и, конечно же, у него нашлись друзья. Для того чтобы пропить деньги, друзья, к сожалению, еще находятся. «Всегда найдутся», — сказал бы оптимист.
Я остался один. Шут не приходил. Почему его выгнали, а меня нет? Хотя это было понятно. Когда наступала сессия, и мы играли часов до пяти утра, все ложились спать, а я садился заниматься — не в комнате, а в читальном зале, на первом этаже общежития, куда через окна заходили загулявшиеся студенты. Часов до десяти утра занимался, а потом шел на зачет или экзамен. Один экзамен я не сдал, но за это не выгоняют. Мне, наверно, хотелось остаться в институте, хотя зачем, я вряд ли осознавал до конца. Почему выгнали Шута, если он способный? Он не вовремя расслабился, как раз в сессию. Но если б он взялся, он мог бы остаться.
Читать дальше