Николай Душка: Проигранное время

— Для памяти, — сказал Шут. Когда пьешь пиво, считать с каждой кружкой все труднее. У нас на столе только две кружки, а остальные продавщица наливает, когда подойдешь. Это называется «повторение». Как на уроке арифметики. Повторение — мать учения.

Пил ли кто-нибудь такое пиво?! Этому напитку нет равных. В отличие от всех других напитков, пиво входит не в желудок, а в душу; и обволакивает, как голос любимого певца, хочется слушать и слушать, как будто растворяешься в этом голосе и не можешь раствориться. Когда пьешь из родника, тоже вкусно, вода сама втягивается в тебя, и хочется пить еще и еще. Пиво — это концентрат родниковой воды. Пиво — это… подождите. Дайте отхлебнуть немножко.

— Пивко, — сказал Шут. Если вы не знаете, что такое пиво, спросите у того, кто стоит последним в очереди к бочке, из которой продают только на вынос, ждать ему еще долго, но он стоит, вы посмотрите на его лицо — и все поймете. Если б рядом стояла бочка с бессмертием по той же цене, он бы еще подумал, куда становиться. Бессмертие — это еще надо подумать. Ты вот пивка с нами попробуй, а тогда и говори. Спросите у него, что такое пиво? Не бойтесь его посиневших рук. Не бойтесь, что его трясет от нетерпения. Он достоится.

Мы с Шутом уже, кажется, по пятой пьем. Да, десять спичек осталось на столе. Все сходится.

— Лучше кружечку пивка, Чем бутылку молока, — слышим мы из-за соседнего столика. Нам все нравится, когда здесь сидим. Кроме пива есть карты. Но надо что-нибудь одно. Играть после пива трудно — часто просчитываешься — это мы усвоили. Вот мы пиво пьем, разговариваем, и Шут себя лучше чувствует, когда мы здесь.

— Жидкий хлеб, — говорит он и улыбается. В «Пиве» он даже улыбается. Только когда кружек после семи улыбается, у него глупо выходит. Даже пьяному заметно. Иногда нам хватает и по семь, а иногда и по десять мало. Это когда как. Сегодня — мало. Осталось четыре спички на столе. Головки у них размокли. Шут что-то призадумался. Спичек ему жалко, что ли? Он полез в карман, вынул оттуда коробок, из него вынул две спички, положил рядом с четырьмя, посмотрел на меня и хитро улыбнулся. Хотел продавщицу обмануть.

Все реже и реже садился с нами играть Потап, а потом и вовсе перестал появляться за столом.

— Пойдем, — звали мы его, и он отказывался. Он не говорил о том, что больше не будет играть, не говорил о новой жизни, но за стол садиться перестал. Со стороны это выглядело так, как будто бы он раньше и не играл. Когда мы приглашали его, он отказывался.

У него появилась синяя кофточка на пуговицах. Остальная одежда стала еще приличней, чем раньше. Но больше всего нас отталкивала кофта. Как раз именно в ней был корень зла; мы ненавидели ее, потому что вместе с ней он совсем перестал садиться за стол. Потап в этой кофте стал чужим, это был уже не он, от него с каждым днем оставалось все меньше.

Как-то давно, еще на втором курсе, мы втроем встречали рассвет. Уже пришло лето, из окна общежития мы смотрели на дом, который с каждой минутой светлел, потом он начал окрашиваться в легкий оранжевый цвет, и Потап включил магнитофон. Бывает так, что без всяких причин чувствуешь праздник внутри. Так было и в то утро, когда всю ночь мы провели за столом и были слегка одурманены солнцем и музыкой, и утро осталось в нашей памяти. Теперь оно исчезало. Что еще нас связывало? Кусок хлеба, который мы делили на троих? Нет. Этот кусок хлеба нас не связывал. Мы это чувствовали. Радость от выигрыша с вакуумщиком? Тоже нет. Мы искали это что-то и не находили. А утро Потап забрал с собой. Оказалось, что он влюбился. Наверно, и утро отнес туда. Наверно, там ему и сказали:

— Что тебя связывает с этими картежниками?

И у Потапа хватило сил посмотреть правде в глаза, и он понял, что его с нами ничего не связывает… Ведь у него и раньше были просветления.

Что ему было до нас? Он вел себя так сдержанно, что мы даже не решились спросить, как это он влюбился. Ему, наверно, тоже хотелось иногда прежнего счастья, но этого уже никто не видел. Даже мы с Шутом. Мы видели только его новую кофту. Сессию он сдал на отлично. Даже не на четверки, а все — на отлично. Тогда мы окончательно поняли, что Потап не вернется. Мы молчали об этом. Я стал грустней, и Шут стал грустнее тоже.

— Ходи, Шут, — говорил я ему, когда мы снова садились за стол. Мы снова погружались в карточный угар.

— Ходи, Шут, — говорил я ему, — карта не лошадь, к утру повезет. И везло. Без остановок. Куда мы едем, Шут, куда?..

Сны стали тяжелыми. Укладываешься всегда с тяжелым сердцем, и встаешь тоже с тяжелым. Перед сном в голове — карты, хочешь — не хочешь, поневоле что-то считаешь, осталось то, вышел туда, два плюс три, пять осталось, семь, девять, туз и так далее, сначала, пять плюс три, в ушах шумит, хорошо еще, когда только шумит, как море. Иногда играет оркестр или поет хор, или кричит ансамбль: