Николай Редькин - Тихая Виледь

Она медленно собиралась, слезы безудержно текли по ее лицу, сердце разрывалось: одни ребятки остаются в бане. Младшему, Глебу, четырех годочков нет.

Сидят они на скамье смирненько, испуганно смотрят на матушку.

А старший, Женя, говорит:

– Мама, ты не расстраивайся, я их прокормлю.

А самому-то двенадцать от роду.

И при словах этих все задрожало в душе у матушки…

Все месяцы тюремные вспоминала она слова Женины и плакала навзрыд: «Прокормлю…».

В двенадцать годочков кончилось Женино детство.

Он справно заботился о своих младших сестричках и братиках. И прихожане не забывали их, каждый день наведывались в дом-баньку, приносили кто что мог. А кто днем боялся, тот в потемках стучал в массивную банную дверь. И Женя, хозяин дома-бани, открывал.

Так вот однажды вечером поскреблась в дверь и Василиса, давно не бывала, работы по хозяйству было много, да и не близко от Заднегорья до Покрова каждый-то день ходить. И не удивилась Василиса, что Женя дверь открыл, а не матушка, уж была про горе новое наслышана. И прижались к ней сестренки. И долго так сидели в темноте.

…Теперь уж ничего не могло удержать Василису. Ни страх. Ни заботы хозяйские. Чуть ли не каждый день она бегала в покровскую баню.

Нефедко молчал, не отговаривал невестку, но Вене не раз строго говорил, чтобы поостереглась, как бы самой худо не стало. А Василиса, отчаянная голова, ходила и в покровский райком, и в сельсовет, объясняла да горько плакала, что матушка беременна, что худого она ничего не сделала.

Недолго сидела матушка за тюремными стенами, вскоре ее выпустили: пришло время рожать.

Как она из Котласской тюрьмы добиралась по бездорожью до Покрова, одной ей ведомо: торопилась в дом-баню к деткам своим. Опасалась родить дорогой. А когда пришла, – сколько радости было. Любочка говорила без умолку:

– Мамочка, мамочка, а тетка Анна нам молитвы читала и шанег приносила. А дяди нам примостки сделали, вон какие, широкие. И печку сложат…

А назавтра мамочка опять их покинула: поднялась в угор в больницу покровскую и в тот же день родила им сестричку. Роды принимал известный покровский доктор, единственный в здешних краях хирург Шаверин.

Выписывая матушку из больницы, он советовал из бани съехать, так как печки нет, топится баня по-черному: как в таких хоромах с младенцем жить?

Матушка с детьми переехала к Анне.

И в Заднегорье пришла беда страшная: под вечер со стороны поскотины появились воинственные всадники, у дома Евлахи спешились.

Арестовали его за речи крамольные, уж больно смел да речист, супротив власти советской да строительства колхозного языком чешет. И велели семейству Евлахиному из дома убираться.

Почернели старшие сыновья Евлахины, Игорь и Сидор (дома свои они еще не успели выстроить, жили с отцом на одном мосту).

И Огнийка было зашумела, о Боге непрошеным гостям напомнила, младших сыновей к себе прижала:

– Да куда я с ими-то?

Трехлетний Васенька с любопытством разглядывал кобуру военного, а шестилетний Юрик, задрав голову, с испугом смотрел на мать.

Но военный не внял речам ее, прикрикнул:

– Добром не уйдете – в окно всех выбросаем! – и, сказав так, руку на кобуру положил. И сморщил свой узкий лоб.

И Огнийка не смела более прекословить, умолкла, голову опустила заднегорская веселуха и плясунья.

И сыновьям дала знать, чтобы не лезли – плетью обуха не перешибешь, – и велела снохам собираться.

Но Ксанфий вдруг заявил из своего угла, что никуда из дома не пойдет, вот хоть чего делайте! И вцепился обеими руками в подлокотники кресла.

Узколобый только хмыкнул.

Вышло Евлахино семейство на улицу со своими пожитками.

А Ксанфий все в доме сидит.

И говорит узколобый собравшемуся народу:

– Выносите его!

Но никто из заднегорцев с места не сдвинулся.

– Выносите!

Не идет никто. Тогда два других военных, молодые, поджарые, в дом пошли. К Ксанфию направились, а тот как заверещит!

Игорь и Сидор, страшные в гневе своем, бросились было в дом, но Захар удержал их.

Узколобый вытащил из кобуры револьвер и рыкнул:

– Не балуйте! Быстро успокою!

А Ксанфий продолжал верещать как резаный.

Народ оторопел от душераздирающего крика, а поджарые военные не остановились, не усомнились, подхватили кресло и понесли. Ксанфий колотил руками о подлокотники. Царапался. Кусался.

Вынесли его на улицу, бросили посреди двора.

Дом заперли и опечатали.

Арестованный Евлаха бранился на чем свет стоит, на военных взглядывал страшно.