Николай Редькин - Тихая Виледь

А Игнату хоть бы что. Жена его морщилась да отворачивалась. Так он вытащил и ее на круг. Куда деваться, раз с таким связалась. Вышла. Сплясала. И поскорее, поскорее с круга.

Когда молодой гармонист устал, Настя посадила играть Юрия, сына Евлампия. И тот, к удивлению всех, заиграл так озорно и весело, что пляска, на мгновение остановившаяся (пока гармонисты менялись), возобновилась с новой силой и веселостью. Тон задавала Настя и ее артистки. Ольга Воронина старалась не уступать своей руководительнице.

Гуляли до полуночи. Пляску сменяли танцы. За столами велись бесконечные разговоры про житье нынешнее и прошлое. Белая ночь-царица гнала сон. Кто-то уединился в черемухах за Петрушиным домом. Кто-то скрылся в сумерках молодого березника Подогородцев (там был слышен девичий смех). Исчез куда-то братец Павел. И голосистая певунья Ольга Воронина. Пропажу братца никто не заметил. Только Татьяна Владимировна встревожилась (Алексей пытался успокоить ее, что дело молодое). А отсутствие голосистой Ольги почувствовали все.

А тем временем парочка спустилась к Портомою и в деревню более не вернулась. И что было между Пашенькой и Оленькой, знает лишь она, белая красавица ночь.

Только крашеный Валерка, злой и страшный, опять уехал в поле на своем крашеном мотоцикле. И надрывный звук его долго был слышен в широком поле…

Состояние здоровья Степана Егоровича ухудшалось с каждым днем. Воздействие событий, которые он наблюдал в телеокошке, имело для него катастрофические последствия.

Алексей и Настя просили его не смотреть телевизор, где продолжали «катить » российское кино. Кино в прямом эфире. Октябрьские события [70]его потрясли. Степан Егорович видел, как в центре Москвы танки расстреливали Белый дом, последний, как казалось ему, бастион патриотов. Палили по тому самому дому, который защищали в августе 1991-го! Безумцы. В те же октябрьские дни он узнал, что и события за его квартирным окном развиваются катастрофически (как казалось ему).

Владимир Воронин, восстановивший малочисленную парторганизацию, частенько заглядывал к Степану Егоровичу, как к опытному партработнику, и консультировался с ним. Он-то и сообщил, что в покровском колхозе идет подготовка к последнему в истории хозяйства собранию. Решили-таки покровцы разойтись на три крестьянско-фермерских хозяйства.

Узнав, что на май назначено последнее колхозное собрание, Степана Егоровича хватил удар, от которого он уже не мог оправиться. Ведь это он, Степан, собирал людей на первые собрания и агитировал их вступать в колхоз. Это над ним подсмеивались принародно Евлампии и Захары, считая затею его сумасбродной.

Теперь же, на исходе века, сын его единственный Федор собирает обескураженных покровцев на последние собрания! Теперь над ним, Степаном Егоровичем, посмеялось само время.

Когда Федор Степанович пришел к постели больного, тот уже не мог говорить.

До октябрьских праздников Степан Егорович не дожил. Хоронили его с почестями. Гражданская панихида состоялась в здании районной администрации (бывшем райкоме). Олег Николаевич Воронин, закатывая глаза к высокому потолку актового зала, сказал речь, в которой перечислил заслуги Степана Егоровича и многочисленные успехи района во времена активной деятельности покойного.

Он долго перечислял, что было построено, асфальтировано, пущено, достигнуто.

На этих торжественных похоронах было много народу, в основном пенсионеров. Пришли проститься с покойным все тридцать членов восстановленной парторганизации.

Хоронили Степана Егоровича с красным знаменем. От здания райадминистрации до кладбища гроб несли на руках. Прохожие останавливались и смотрели на эту торжественную процессию. Она напоминала им ноябрьскую демонстрацию, которая не проводилась с того памятного для покровцев года, когда был закрыт райком.

Степана Егоровича, как он и велел, похоронили рядом с молодой супругой его, Полей, умершей в тридцатые годы.

Настя на поминках рассказывала матери, что незадолго до смерти дед не отходил от дорогого ему портрета. Ставил напротив стул и часами просиживал у него, глядя на вечно молодую деревенскую веселуху Польку, Пелагею Михайловну.

После похорон деда Настя чаще стала бывать у отца с матерью. Когда утром Алексей уходил в школу, ей делалось одиноко в большой квартире. Не хватало деда, его ворчания, его праведного гнева. И она, как прежде дед, часто подходила теперь к широкому окну, из которого был виден бывший райком, и смотрела на трехцветный флаг, который так не любил дед.