Олдос Хаксли - Желтый Кром

— …скажу «Марш!» — прыгайте. Марш!

Мягкий голос Генри Уимбуша еще раз произнес эту формулу. Еще одна группа девушек нырнула в воду.

Несколько устав поддерживать беседу с миссис Бадж, Дэнис кстати вспомнил о том, что обязанности распорядителя призывают его в другое место. Он протолкался через ряды зрителей и пошел по безлюдной дорожке. Он снова думал о том, что его душа — это тонкая, бледная перепонка, когда его мысли прервал высокий, свистящий голос: кто-то прямо у него над головой произнес одно-единственное слово: «Омерзительно!»

Дэнис быстро поднял голову. Дорожку, по которой он шел, защищала живая изгородь из ровно подстриженных тисов. За изгородью склон круто поднимался к подножию террасы и к дому. Тот, кто стоял выше по склону, мог без труда видеть все, что делалось за темной стеной тисов. Взглянув вверх, Дэнис увидел прямо над собой две головы, торчащие из-за изгороди. Он узнал железную маску мистера Бодиэма и бледное, бесцветное лицо его жены. Они смотрели поверх его головы, поверх голов зрителей на пловчих в бассейне.

— Омерзительно! — повторила миссис Бодиэм с тихим присвистом.

Священник обратил свою железную маску к синей тверди неба.

— Доколе? — сказал он, словно про себя. — Доколе?

Он опустил глаза, и взгляд его упал на поднятое удивленное лицо Дэниса. Последовало быстрое движение, и мистер и миссис Бодиэм исчезли за оградой.

Дэнис продолжил свою прогулку. Он шел мимо карусели, по забитым людьми улицам палаточного городка. Перепонка его души, как полотнище на ветру, хлопала под порывами смеха и шума. На отгороженной веревкой площадке Мэри руководила состязаниями детей. Малыши кишели вокруг нее, пронзительно вереща, другие крепко держались за юбки и брюки своих родителей. Разгоряченное лицо Мэри блестело от пота. Источая потоки энергии, она устраивала состязания в беге «на трех ногах», привязывая малышей друг к другу попарно: правую ногу одного к левой ноге другого. Дэнис смотрел на нее с восхищением.

— Вы изумительны! — сказал он, подойдя к Мэри сзади и трогая ее за руку. — Я никогда не видел такой энергии.

Она повернула к нему лицо — круглое, красное и простое, как заходящее солнце. Золотой колокол ее волос качнулся и замер.

— Знаете ли вы, Дэнис, — сказала она тихим, серьезным голосом, слегка задыхаясь, — знаете ли вы, что здесь есть женщина, которая родила троих детей за тридцать один месяц.

— Неужели? — сказал Дэнис, делая в уме быстрые вычисления.

— Это ужасно. Я ей сказала о Мальтузианской лиге. Нужно действительно…

Внезапный новый бурный взрыв пронзительного визга возвестил о том, что кто-то выиграл соревнования. Мэри снова стала центром опасного водоворота. Пора, подумал Дэнис, идти дальше: как бы его не попросили что-нибудь сделать, если он еще здесь задержится.

Он снова пошел в сторону палаточного городка. Все настой чивее давала о себе знать мысль о чае. Чай, чай, чай. Но чайная палатка оказалась битком набита. С необычным для нее угрюмым выражением раскрасневшегося лица Анна яростно наклоняла большой чайник. Коричневая струя лилась и лилась в подставляемые ей чашки. В другом углу Присцилла в своем королевском токе с важным видом вселяла в деревенских мужество и надежду. На мгновенье шум в палатке стих, и Дэнис услышал ее низкий добродушный смех и мужской голос. Совершенно очевидно, сказал он себе, что это место не для того, кто хочет чаю. Он нерешительно остановился у выхода из палатки. Вдруг в голову ему пришла прекрасная мысль: если он вернется в дом, если пройдет тихо, никем не замеченный, если тихонько войдет в столовую и бесшумно откроет дверцы буфета — о, тогда, там!.. В его прохладной глубине он найдет бутылки и сифон; возьмет бутылку кристального джина и четверть содовой и — чаши, что пьянят и веселят…

Через минуту он уже быстро шел по тенистой тисовой аллее. В доме стояла приятная тишина и прохлада. Осторожно неся почти до краев наполненный стакан, он вошел в библиотеку. Там, поставив стакан на угол стола рядом с собой, он устроился в кресле с томиком Сент-Бёва. Нет ничего лучше «Бесед по понедельникам», решил он, для успокоения и утешения взволнованной души. Эта его тонкая перепонка была слишком грубо потревожена утренними переживаниями. Она требовала отдыха.

К закату затихла и ярмарка. Пришло время начинать танцы. В палаточном городке отгородили веревками площадку. Ацетиленовые фонари, развешанные вокруг на столбах, бросали на нее резкий белый свет. В одном углу сидел оркестр, и, послушные пиликанью скрипок и пыхтенью фаготов, две или три сотни танцующих шаркали ногами по сухой земле, вытаптывая башмаками траву. Вокруг этого пятачка, где было светло почти как днем и где все было полно движения и шума, ночь казалась неестественно темной. Полосы света прорезали ее, и время от времени то одинокая фигура, то пара влюбленных, тесно прижавшихся друг к другу, пересекали яркий сноп, становясь на мгновенье видимыми, чтобы снова исчезнуть так же быстро и внезапно, как и появились.