Юозас Апутис - Мост через Жальпе

Дети! Вскакивают дружно, как солдатики в столовой, затуманенные взоры многих девочек устремлены в окно — туда, где еще не кончился этот танец красавицы, где все еще развевается белое, облепленное пчелами, одеяние танцовщицы.

— Садитесь! — говорит учитель, и ему самому противен его голос: и впрямь получилось как в солдатской столовой («Встать, сесть!»), и паскуднее всего, что получилось специально злонамеренно, нарочно. Все сегодня он делал с умыслом: сам не понимал почему, однако не хотел быть ласков. — Садитесь, возьмите тетради, будем писать сочинение на интересную тему.

— Сочинение? А вы говорили, что сегодня будете спрашивать, исправлять отметки!..

— Вы напишете — и сможете исправить… Что это вы перепугались? Или писать разучились?

Тишина. Один-единственный, высокий и тонкий как жердь Бараускас, постукивает авторучкой по парте, словно призывая побыстрее начать.

Все еще не в силах забыть приснившийся под утро сон и все еще чувствуя боль от камешка в подошве, учитель направляется к доске, на ходу бросает через окно взгляд на дорогу, ухабистую и каменистую, — камни омыты дождем, а колдобины полны желтой глинистой воды — и выводит тему сочинения: «Главное — преодолеть себя». Некоторые из девочек вздыхают, со страхом и смутной надеждой глядят на учителя, а одна, у которой голова величиной с ореховое ядрышко и муравьиные глазки, держа шариковую ручку в пальцах толщиной с вермишель, голосом придушенного котенка говорит:

— Боже! Боже!.. Да что тут писать? Да как это себя еще преодолеть?

— Каждый волен выбирать. Пишите, что только вздумается.

Эта мурашка морщит и так уже наморщенный лобик, засовывает в рот изгрызанный кончик ручки и жалобно моргает. Ей даже подумать страшно, что она может кого-то одолеть.

Понемногу дети берут разгон, перья скрипят по тетрадкам, скользят по белым листам шариковые ручки.

Учитель снова смотрит в окно, и этот идиотский сон встает перед глазами. Кажется, он опаздывал куда-то. Бежит ночью, хотя сам толком не знает, куда. Подбегает к длинному залу, какого сроду не видел, протискивается в дверь, которая пружинит, будто резиновая, кое-как удается протиснуться в огромный продолговатый зал, где на белый экран направлен мощный луч прожектора… На экране человек в черном неторопливо рассказывает что-то. Привыкнув к полумраку, учитель ищет взглядом, где можно сесть, замечает пустой стул рядом с проектором, нагнувшись, крадется к нему, у проектора сидит Бараускас, кажется, он и показывает этот фильм; увидев учителя, сердито говорит, что здесь садиться нельзя, скоро придет директор. «Пока придет, я посижу, потом встану!» — зло отвечает учитель, шлепаясь на стул. Бараускас с такой скоростью пускает киноленту, что на экране два человечка летят кувырком, падая друг на друга… Только теперь учитель замечает, что никто на экран не смотрит, что все стулья, все их ряды повернуты в другую сторону, и все зрители глядят в пустоту, а на экране снова черный человек, который скороговоркой беседует сам с собой: тонким голосом о чем-то спрашивает, грубым отвечает. И еще не все: едва успев увидеть, что экран в другом конце зала, учитель замечает насмешливый взгляд Бараускаса и тут же догадывается, почему он так ухмыляется: учитель сидит, расставив ноги, а его брюки сползли на пол. Лежат, будто пустой мешок. Учитель пытается натянуть брюки, но они не поддаются, сопротивляются, как живые, и одно только утешение, что зрители, скорее всего, этого не замечают — повернувшись спиной к освещенному экрану, на котором мудро разглагольствует в два голоса одетый в черное человек, разинув рты, они глядят в темную пустоту.

— Учитель! Учитель… — слышит он детские голоса и вздрагивает, словно опять приснился ему этот сон. Вздрагивает и видит: Бараускас встал и, выйдя из-за парты, приближается к нему с поднятой рукой.

— Чего тебе? — опять не своим голосом, поскольку сон не выходит из головы, спрашивает учитель, глядя на Бараускаса и чувствуя, как весь класс обратился в слух.

— Я хотел спросить, в сочинении надо писать только о себе или можно и о других. Так сказать, соединить свою жизнь с судьбами других людей. И могу ли я затронуть, положим, не только нашу страну, но и заграницу, к примеру, капиталистический мир?

В конце класса кто-то фыркает, лишь мурашка продолжает грызть ручку.

— Сказал — пишите, что только вздумается!

— Неслыханная свобода!.. Ладно. Осознанная необходимость… — Бараускас на цыпочках крадется к своей парте, по дороге успевая сказать: — Сперва я одолею заграницу, а потом уже себя… Так, и только так!..