Геннадий Николаев - Вещие сны тихого психа

Что-то недоговоренное, случайно или намеренно, не знаю, было в ее исповеди. Какая-то путаница. Главное перемешано со второстепенным, слишком холодно, рассудочно. А где горечь по любимому человеку? Не слышно и не видно.

— Расскажи про отца, — попросил я. — Хотя жили под одной крышей, но я знал его весьма поверхностно, видел редко.

— Про папу, — задумчиво повторила Галя. — Папа был, конечно, очень сложным человеком. Думаю, хотя грешно так говорить об отце, но его и Валентина объединяли не только научные интересы…

— А что так объединяло отца с Валентином? Кроме работы.

— Что… Бабы! Вот что! Примитивно? Но это так. Увы.

Мы обсудили наши дальнейшие планы. Собственно, никакого «обсуждения» не было, просто Галя четко изложила главное: так как опасность снята, я — дома, она же через день летит снова в Москву, предстоит суд, надо тщательно подготовиться, потом вернется и сразу — в Париж! Она уже подобрала подходящий вариант… Я вспомнил про обещание доктору Герштейну произвести чистку. Галя тут же позвонила ему и договорилась на три часа дня — у него дома. Потому что завтра утром она должна выехать в аэропорт.

К доктору мы заявились, как пара молодоженов со своими проблемами. Он велел мне лечь на диван. Затем на мою голову был водружен блестящий металлический каркас с проводами, к ним доктор подсоединил какой-то прибор с ручками настройки. Прибор включил в сеть. Галя села в кресло, которое к нашему приходу доктор освободил от книг и придвинул поближе к дивану. Доктор взял мои тетради, передал Гале, а мне в руки сунул пультик с кнопками, показал, на какую нажимать, если я решу что-то стереть из моей памяти. Галя стала бегло читать, пропуская философию, останавливаясь лишь на конкретных эпизодах. Я лежал с закрытыми глазами. Прибор на голове никак себя не проявлял, никаких неудобств или неприятных ощущений. Эпизод за эпизодом, по мере чтения, оживали в памяти как картинки какого-то приключенческого фильма. Вот Байкал, пещера, муравьи, Валентин, Папа с Толиком, огненный столб над утесом, пьяные солдатики, чудная песня, перелет из Иркутска в Москву, смерть Толика… Как можно всё это вычеркнуть из памяти?! Я пропускаю, кнопка остается нетронутой… Обезьянки, трогательная пара обреченных детей, наши с Галей хлопоты, борьба за их жизнь — оставляю! «Контур» — Папа, Валентин, поседевшая Галя, в один миг «заснувшие» коровы, моя белая лошадка, овцы, куры… Оставляю! «Досочка» в милицейском участке — начало всех начал, спасение меня Галей — да разве имею я право вычеркивать это из памяти — оставляю! «Фотографы», их нежданный «визит» — вот тут я нажимаю кнопку: ко всем чертям! Франц и Джильда — туда же! Доктор поглядывает с недоумением, дескать, стираешь несущественное, а главное оставляешь. Галя монотонно читает, не обращая на меня вообще никакого внимания. Кажется, ей важен не процесс, а результат, поставить точку в ее напряженной программе.

Итак, чистка завершена, все довольны, доктор приглашает к столу — на пятачке среди книг и бумаг расставлены закуски, рюмочки, в центре синяя ракетообразная бутылка «Горбачевской». Мы выпиваем за успех «операции». От денег доктор Герштейн отказался наотрез. Мы ему симпатичны как люди, как друзья, а с друзей он не берет! Единственное, о чем просит, — сделать ксерокопию моих записей и оставить ему на всякий пожарный случай, мало ли что…

Рано утром я проводил Галю в аэропорт, по ее совету тетради захватил с собой в полиэтиленовом пакете. Галя оставила мне денег, достаточно для жизни. И еще добавила на тот случай, если и мне потребуется прилететь в Москву. Жить, как она сказала, будет у Маришки Геллер, ее школьной подружки, и дала номер телефона. Маришка сейчас в Израиле, у родителей, квартира всё равно пустует…

И перед самым прощанием, когда уже объявили о начале регистрации, я, к своему величайшему удивлению, стал уговаривать Галю вернуться в Россию, но не в Москву, там всё выжжено, а на Байкал, в Баргузин, где жили братья Кюхельбекеры. Галя странно посмотрела на меня и неожиданно легко согласилась: хорошо, она обдумает этот вариант, а пока… Пока мы расстались. У меня остался горький, тревожный осадок от ее стремительного приезда и отъезда. Сомнения грызли меня с прежней силой, но страха — не было. Я — человек, победивший все страхи! Именно это я сказал на следующий день доктору Герштейну. Он напомнил про ксерокопии и добавил, что лучше бы назвать тетради именно так, как я сказал: «ЧЕЛОВЕК, ПОБЕДИВШИЙ СТРАХ». Доктор Матцке был бы в восторге! Но мне это казалось выспренным, с большой претензией, к тому же, помнится, такое название уже где-то мелькало. Я убежден, что человеку никогда не суждено победить страх. Тем не менее я поблагодарил доктора за ценный совет.