Геннадий Николаев - Вещие сны тихого психа

— Разумеется! Как может не нравиться такая роскошная женщина?! — не без сарказма сказал я.

— Так и быть, открою вам еще один наш маленький секрет: оператор на скрытых видеокамерах — ваш покорный слуга!

Доктор расхохотался, вскинул два пальца в виде знака V, дескать, победил, и торопливо вышел. Несмотря на годы, он иной раз бывал таким моторным, что я просто поражался его энергии и стремительной реакции…

Сначала показалось, будто это весеннее солнце ослепило меня. Я даже зажмурился, до того нестерпимо ярко сверкало что-то прямо над моим лицом. Легкий щелчок по кончику носа вернул меня в реальность — надо мной, только что пробудившимся, наклонясь, стояла Галя! Боже мой! Галка! Сияющая в лучах весеннего солнца! Она ли это? Или сконденсированный солнечный луч? От нее исходило чудесное сияние, будто яркий ореол светился вокруг нее. Снова щелчок по кончику носа и — тихий, такой родной переливчатый смех. Я протянул к ней руки, как младенец, наконец-то дождавшийся своей мамы, которая возьмет его отсюда и — спасет!

— Господи, Марик, как ты похудел! — воскликнула она, гладя мое лицо, заросшее, как у Робинзона Крузо. — Ну, погоди, я за тебя возьмусь!

Я буквально вцепился в ее руки, как, наверное, вцепляются тонущие в тех, кто приходит им на помощь. Я не мог произнести ни слова, лишь глотал что-то горько-соленое. И Галя тихо приткнулась ко мне, лицом в грудь, шевелила мою бороду, гладила «сократовский» лоб, «русофильский» нос, «еврейские» губы. Мы молчали, но души наши слышали друг друга — напрямую, без звуковых ударов…

Оказывается, она уже успела переговорить с доктором Матцке, естественно, с помощью доктора Герштейна. Договорились, что чистку проведет доктор Герштейн у себя дома — в ближайшие дни. Меня выписывают как «полностью реабилитированного»! И Галя, как ответственное лицо, уже расписалась в соответствующем документе. Доктор Матцке был в восторге! Доктор Герштейн был в восторге оттого, что в восторге был доктор Матцке. Мы с Галей были в восторге оттого, что в восторге были доктора. Короче, собираемся и — домой!

Первым делом Галя отправила меня под душ. И когда я, вымытый, чистый, благоухающий, появился на кухне, стол уже был накрыт — для долгого и праздничного пиршества! Вот только у меня аппетита почему-то не было совсем…

Сияние, которым Галя ослепила меня в первый момент в больнице, было при ней, но в праздничном этом сиянии была и некая горчинка, которую я ощутил не сразу. Сияние и ореол были, но была и новая прическа, и крашеные волосы, создававшие эффект ореола, были морщинки под усталыми глазами, горькие складки возле губ, какая-то пока непонятная напряженность во взгляде…

Галя рассказала о последних днях Папы. Нет, никакого инфаркта, вообще дело не в болезнях, которых у него накопилось за прожитую жизнь порядочно. Дело в ДУШЕ, в усталости, даже в отвращении ко всему тому, чем занимался всю жизнь.

— Понимаешь, Марик, прелесть детства — тебя любят просто так, потому что ты есть. Потом наступает другая прелесть: ты красивый, умница, хорошо себя ведешь, хорошо учишься. Дальше следующая прелесть: ты, оказывается, похож, как две капли воды, на своих родителей, причем во всем — внешне, внутренне и своими, то есть их, интересами. И — так далее. Но беда в том, что «так далее» не получается. Ты — иной! Живешь в иное время, у тебя уже иные взгляды, иные понятия, иные отношения с людьми…

— Ну, это естественно, разные поколения, — брякнул я.

— Ну прямо по марксизму-ленинизму! Я тебе душу открываю, а ты «поколения»!

Галя схватила сигарету, нервно прикурила от золотой Папиной зажигалки.

— Скажи, Марик, ты был счастлив со мной?

Я опешил от ее вопроса.

— Почему «был»? Я что, уже умер? Или…

— Никаких «или»! Ты понял вопрос? Ты счастлив со мной? — повторила она.

— Я — да! А ты — со мной?

— Значит, жизнь прожита не напрасно, — задумчиво, не обратив внимания на мой встречный вопрос, сказала она. — Значит, не напрасно…

— Ты говоришь так, будто подводишь итоги. Не рано ли?

— Ну, как сказать… — загадочно сказала она. — Позади огромная жизнь, сейчас мы с тобой где? В Федеративной Республике Германии. Такова была воля Папы. И мы ее выполнили.

Она тычком загасила сигарету, налила себе коньяку и одна, не приглашая меня, выпила залпом. О, как она была похожа сейчас на своего Папу!

— Знаешь, я ни о чем не жалею! Я люблю тебя!

Она рассказала во всех подробностях о том, что с ней происходило в Москве, пока я проходил курс лечения у доктора Матцке. Да, призналась она, в психушку запихнула меня она, по собственной инициативе, а если честно, из страха за мою жизнь. Дело в том, что те два гаврика, «фотографы», действительно оказались гэбэшниками. И дело, как ни печально об этом говорить, было довольно серьезно. А точнее — опасно! Оставлять меня одного в пустой квартире, когда они рыщут день и ночь, она не решилась, отсюда — вся эта тяжелая история с психушкой. Почему именно за мной охотились, выяснилось в Москве. Снова отчетливо проявился след Валентина. С ним целая история. Когда перестали выплачивать зарплату даже у Папы, Валентин заметался, ринулся в политику, Папе донесли, что он вступил в ЛДПР. Папа вызвал его на ковер, потребовал: или работа, или к такой-то матери! Валентин, имевший в то время шансы ввинтиться в Думу, выбрал второй вариант. Папа просто выгнал его из кабинета. На это Валентин ответил примитивным шантажом: прислал копии документов, которыми я его самого пытался припереть к стенке. Как ухитрился он раздобыть эти копии, уму непостижимо. Короче, он обвинил Папу в умышленном забывании зажигалки в кармане пиджака, чтобы таким образом устранить свою жену. Документы, грозился он, будут переданы в прокуратуру.