Геннадий Николаев - Вещие сны тихого психа

Доктор зевнул, глаза у него были красные, сонные.

— Ну, и что же случилось с вашим тестем? — спросил он.

— Не знаю. Честное слово! Вот письмо: Галя написала, что приедет и все расскажет… Доктор, — начал я робко, — вы говорили, что при трепанации вместе с болью может выйти и душа. Вы действительно верите? Ну, что существует душа? Вернее, не так. Как вы думаете, почему в Древнем Египте умерших богатых людей мумифицировали, а фараонам воздвигали такие грандиозные усыпальницы, пирамиды?

— Встречный вопрос: как вы думаете, почему бальзамировали Ленина и соорудили для выпотрошенного трупа целый мавзолей в центре столицы? А потом подсунули туда еще и товарища Сталина…

— Ну, как мне кажется, это вещи разного порядка. В Египте верили, что отлетевшая душа когда-нибудь обязательно вернется в тело-оболочку. А в случае с Лениным и товарищем Сталиным — нечто другое, чисто идеологическое.

— В наше время придумали новые слова: «идеологическое», «патриотическое», «народ и партия едины»… Сущность же осталась той же: психологическое подкрепление института власти, независимо от того, кто правил, ушел в лучший мир или правит и поныне. Власть держит всю свору при себе, и все в своре охраняют власть, каждый рассчитывает оказаться наверху. Это нечто пещерное, боюсь, неистребимое. Ну, что, не очень я вас напугал историей про Лавуазье?

— Да, жуткая история, но почему его казнили? Он же занимался наукой!

— Для занятия наукой нужны были деньги, и он вступил в Главный откуп Франции, стал откупщиком, то есть пайщиком в доходном деле сбора налогов со всех видов деятельности. Этих откупщиков народ, конечно, ненавидел, считал эксплуататорами, и когда Франция заполыхала, то решением революционного трибунала этих всех откупщиков пустили под нож, хотя Лавуазье для личного обогащения не использовал свое положение, все шло на науку. Это, голубчик, массовый психоз! Ну, давайте вашу ладошку, сделаем еще один оттиск для истории…

Он вынул баллончик, опрыскал мою левую ладонь, приложил к ней лист бумаги. Поднялся, держась за колени, с кряхтением разогнулся, тучный, сутулый, и, пожав мою руку, удалился в свой кабинетик в конце коридора — там у него была своя коечка, своего рода убежище, где он мог несколько часов побыть наедине, отдохнуть, подумать. Я же вымыл руки под краном и согнулся в три погибели над тетрадями, которые разложил на стуле…

Мы с Галей шли по главной торговой улице нашего тихого городка. Такие улицы есть в каждом немецком городе. Русские называют их «пешеходками». Там масса магазинов, кафешек, ларьков, прекрасные витрины, закусочные под открытым небом, мороженое, сосиски, жаренный в масле картофель, поммес, столики возле ресторанчиков, полно народу, то там, то здесь музыканты — и немцы, и заезжие, с Украины, из Питера, из Москвы. Пиво на разлив из белых металлических бочек, пиво в бутылочках, пиво в банках. Вина — со всех концов света. Аттракционы, фонтаны, карусели, качели, самолетики, качающиеся зверюшки, яркие пластиковые горки — рай для малышей!

Мы любовались этой пестрой беззаботной жизнью, радовались весне, теплу, солнцу. И вдруг Галя заметила на шлифованных плитках пешеходки сверкающие на солнце монеты. Они были аккуратно уложены этакой змейкой, по пять монеток в ширину, и змейка эта, извиваясь от одного края улицы до другого, тянулась вдаль по пешеходке. Но, странно, никто из прохожих не обращал на монеты внимания, перешагивали через них, стараясь не задеть, но не интересовались, что за деньги лежат на дороге. Озадаченные, мы присели возле изгиба змейки, где людей было поменьше, и, не притрагиваясь к монетам, разглядели их: это были наши, российские рубли с двуглавым орлом! Сверху под ободком — «БАНК РОССИИ», внизу, под орлом — «ОДИН РУБЛЬ», еще ниже, под чертой — «1997». Свежая чеканка! Потому и сияют! Мы смотрели на них и не могли оторваться. Во-первых, это было красиво, так уложить их — своего рода художественное произведение! Во-вторых, это трудно объяснить — в душе возникла какая-то адская смесь: радость от встречи хотя бы и с такими атрибутами нашей родины, ожог ностальгией, досада, что наши родимые «деревянные» беспризорно валяются на улице и никто ими не интересуется, наконец обида — какая-то смутная, которую трудно выразить словами, возможно, вовсе и не обида, а, скорее, горечь, унижение от вида наших бывших денег, вот так, на потеху, разложенных на уличных камнях… У Гали повлажнели глаза, у меня тоже засвербило в носу. Мы поднялись и осторожно, боясь наступить на змейку, пошли в боковую улочку, всю в цветущих деревьях.