Филимон Сергеев - Идущий от солнца

Круто, ой круто ты поступил со своей бабушкой. Сердце мое болит о тебе – заклюют тебя, мальчик ты мой, там в столице.

Посылаю тебе еще одну пятерочку. Только не по почте, вместе с двадцаточкой, а прямо в письмецо вкладываю. Ты на эту денежку сахарку кусочками купи, только не пиленого рядками, что пачками продается, а на развес, он намного вкуснее.

Сегодня же, мальчик мой, я тебе и посылочку с грибочками сушеными пошлю да ягодок кисленьких.

А сейчас, внучек мой непослушный, мне спешить надо овечек кормить, потому письмецо свое на этот раз заканчиваю и жду от тебя скорой весточки.

Прочитав второе письмо, Вера заварила валерьяновых корней в металлической кружке и поставила у чела русской печки. Рядом с письмами на комоде лежало несколько чернобелых фотографий.

Среди них была маленькая фотография Марьи Лиственницы, Вериного отца Михаила Лешукова и большой портрет незнакомой ей женщины с револьвером в руке. Вера перевернула фотографию и прочла на обороте крупную надпись: «Любимому мужу Пете от жены Дуни… фото с фронта… восемнадцатый год».

– Вот это фотка! – вырвалось у нее из груди. – С такой бабушкой не пропадешь. – Она поднесла потемневшую от времени фотографию к яркой свече и долго вглядывалась в черты лица незнакомой женщины. По форме лицо Дуни очень напоминало Ивана и особенно выражение глаз. Глаза с фотографии смотрели так же доверчиво и сосредоточенно, словно надеялись на взаимное чувство и сострадание. «Точно такие же глаза были у Ивана Петровича, когда я увидела его первый раз на кладбище», – подумала Вера и принялась читать следующее письмо.

«Бабушка моя единственная!

Спасибо тебе за денежный перевод, а главное, за сердечное письмецо спасибо.

Ботинки я купил в тот же день, как только получил перевод. Спасибо тебе, родная моя! Ради бога, еще раз прости меня за то, что я оторвался от нашего дома. Ты не представляешь, милая моя бабушка, как я скучаю без тебя! Сначала все казалось просто – уехал, и концы в воду. Но чем больше живу в столице, тем сильнее и сильнее тянет меня домой, на нашу клюквенную болотину, в родную деревню к землякам. Здесь, в столице, все сложно, запутанно, и пока что многое мне непонятно. Может быть, эта сложность и заставляет меня часто задумываться и видеть в окружающих меня людях совсем не то, что они представляют на самом деле.

Недавно после экзаменов в институте я спустился к выходу вниз по лестнице и, подойдя к застекленной двери, долго смотрел на улицу.

Улица заполнилась незнакомыми и какими-то очень странными людьми. Даже в сердце кольнуло. Я вдруг с тревогой подумал, что эти люди могут никогда в жизни больше не встретиться мне! Они могут просто не увидеть меня больше, так же, как и я их. Я стал внимательно наблюдать за прохожими. Они шли мимо бесконечной вереницей, как будто связанные невидимой, но крепкой веревкой. И я вдруг подумал о том, что и меня тоже свяжут, и вся здешняя жизнь моя превратится в такое же безостановочное движение.

Потом я вспомнил о педагогах, которые принимали у меня экзамены, и пришел к выводу, что моя судьба их мало интересует. Не я, так другой сдавал бы экзамены вместо меня. А ведь ты вспомни, бабушка, когда в наших местах появлялись незнакомые люди, то деревенские жители всегда расспрашивали: „Откуда вы? По какой надобности? Каких корней?“ А здесь никто ни о чем не расспрашивает, разве только медицинскую справку потребуют и аттестат зрелости…

Ну, а раз я вспомнил об аттестате, то теперь, родненькая моя, сообщу тебе, ради чего я приехал в столицу. Только прошу, наберись терпения и выслушай меня до конца, и ради бога, не говори об этом Нюре, потому что ей, может быть, будет очень больно от этой новости, и дяде Пете не говори по тем же соображениям, и дружку моему Толе. Итак, милая моя бабушка, еще раз прошу тебя – не отчаивайся и не считай меня слишком глупым. Я решил стать профессиональным драматическим артистом, и с этого пути меня уже не свернешь! Но, несмотря на твердое решение, во мне борются какие-то странные противоречия. С одной стороны, я очень люблю театр – за силу сказанного со сцены слова, за его смелость, страстность и многое другое. А с другой стороны, я все больше и больше убеждаюсь в том, что какая бы ни была удивительная игра актеров – это все равно игра! А мне, бабушка, не игры, а правды охота! Я знаю, родненькая моя, что ты не читала трагедий Шекспира и никогда не была в театре, но правду ты хорошо чуешь. Поэтому выслушай меня. Я отлично помню нашу уборочную страду. Помню, как мы сеяли, жали и молотили жито. Особенно хорошо помню жатву: дождливый мрачный вечер, мы потные, разгоряченные стараемся приблизиться к последней житной полоске, а она, словно линия горизонта, как будто совсем не приближается к нам. И помню, как мы подбирали каждый худосочный колосок, вплетали его в копну. Сколько нужно было усилий, чтобы сложить эти суслоны в овин, и все это для того, чтобы иметь пусть малый, но все-таки кусок хлеба.