Пайпер Керман - Оранжевый – хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме

– Ага, – ответила Нора и вытащила упаковку мелко порубленных маринованных овощей.

– Думаешь? – Я изогнула бровь.

– Доверься мне.

Я снова попробовала получившуюся смесь. Было очень вкусно. После этого я осторожно заполнила ею половинки яичных белков.

Нора брызнула сверху еще немного острого соуса.

– Не переборщи! – воскликнула Эстер-Анна.

Фаршированные яйца. Настоящий пир. Остальные заключенные наблюдали за нашей трапезой и жалели, что не сохранили свои яйца. Мы втроем завоевали место среди немногих адекватных узниц Чикаго. Но это, черт возьми, далось нам нелегко.

Я попрощалась с сестрами Йенсен, когда через несколько дней их увезли на следующем рейсе «воздушной тюрьмы». Они удивились, когда меня не вызвали вместе с ними, чтобы снова «танцевать в кандалах» на летном поле. Когда они прощались со мной, их глаза были полны печали и сожаления. Мне было так грустно, что я едва могла вынести их взгляд. Отчасти я грустила потому, что и сама отчаянно мечтала оказаться на борту самолета, улетающего из Чикаго. Отчасти потому, что понимала, что вряд ли встречусь на свободе хоть с одной из них. Казалось, мы еще многое могли друг другу сказать.

Когда они уехали, я залезла под одеяло, свернувшись на своей койке, и рыдала несколько часов. Я сомневалась, что сумею не сломаться. Хотя до освобождения мне оставалось всего несколько дней, я не знала, что случится дальше. Эти страхи были иррациональны, но мне начинало казаться, что Бюро тюрем уже никогда не отпустит меня.

Будучи ребенком, подростком, молодой девушкой, я твердо уверилась в своем одиночестве, приняв старинную идею, что все мы разобщены в этом мире. Это представление, основанное отчасти на уверенности в себе, а отчасти на самозащите, рисует картину контрастов. Ты либо победитель, либо жертва; либо несешь полную ответственность за свои действия, либо открещиваешься от них – и третьего не дано. Доведенная до крайности, эта идея способствует зарождению мысли, что действия конкретного человека не имеют особенного значения, потому что мы движемся по миру в своих коконах, изредка прорываясь друг к другу, но в основном в одиночку.

Тюремная система учит, как выживать за решеткой, а не как жить на свободе.

Казалось бы, имея такой взгляд на мир, я была просто рождена для тюрьмы. Ведь, как говорится, «садишься ты один и выходишь тоже», а за решеткой считается желательным держаться особняком и не совать нос не в свое дело. Но в тюрьме я научилась совсем другому. Я выжила иначе. Я обнаружила, что на самом деле я вовсе не одна, потому что меня окружили вниманием и заботой. Оставшиеся на воле люди, которые писали мне, каждую неделю приезжали ко мне на свидания и преодолевали огромные расстояния, просто чтобы лично сказать мне, что я не одна, что обо мне не забыли, оказали огромное влияние на мою жизнь.

Однако лучше всего я поняла, что не одна в этом мире, благодаря женщинам, с которыми прожила больше года и которые помогли мне осознать, сколько у нас общего. Мы все жили в тюремных блоках и постоянно находились под наблюдением. Мы все пользовались восьмизначными номерами вместо имен, носили тюремную униформу, ели дешевую еду и пользовались дрянными предметами гигиены. Но главное – у всех нас было хорошее чувство юмора, жизненная смекалка и желание не лишиться человечности, несмотря на настойчивое стремление тюремной системы заставить нас отказаться от нее. Вряд ли хоть кто-то из нас смог бы выжить в одиночку – я бы точно не смогла. Мы нуждались друг в друге.

Маленькие проявления доброты и простые радости были невероятно важны. Не важно, откуда они приходили, и не важно, делился ты или получал что-то сам – именно они доказали мне, что я не одна в этом мире и в этой жизни. Мне очень просто жилось в окружении людей, которые на первый взгляд не имели со мной ничего общего. И я могла налаживать связи – практически с кем угодно.

Не проходит ни дня, чтобы я тоже не вспомнила о тюрьме.

Здесь, в своей третьей тюрьме, я осознала странную истину, которая была вполне применима к каждой из них: ими никто не управлял. Само собой, где-то в недрах этих зданий сидели какие-то люди, имена которых были выгравированы на металлических табличках, стоящих на столе или прикрепленных к дверям их кабинетов. Они именовались начальниками тюрем и формально возглавляли эти учреждения, стоя на верхушке «пищевой цепи», состоящей из капитанов и лейтенантов. Но фактически для заключенных, которые день и ночь жили в этих тюрьмах, капитанский мостик был свободен, штурвал вращался из стороны в сторону, а паруса развевались на ветру. В тюрьмах работало минимальное количество персонала, да и тот не демонстрировал никакого интереса к своему делу. Никого невозможно было застать на месте, никто не выстраивал позитивный диалог с обитателями тюрем. О сильном руководстве там и не слышали. Никто из работников «исправительной системы» не задумывался о цели нашего пребывания за решеткой – точно так же, как завсклада не размышляет о смысле банки с помидорами или не пытается помочь этим помидорам понять, зачем они оказались на полке.