Пайпер Керман - Оранжевый – хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме

– А обо мне они знали? – спросила я.

– Да, они прекрасно знали, кто ты такая. Но я сначала сказала им, что ты просто была моей девушкой и ни о чем не догадывалась.

В тот момент я не знала, чему и верить. Я много времени и сил потратила на ненависть к Норе и разработку все новых и новых планов мести. Ее история казалась правдоподобной, но на самом деле вполне могла быть и ложной. Я верила, что Нора ужасно сожалеет о своих ошибках, а когда она смотрела на младшую сестру или упоминала в разговоре о престарелых родителях (у которых в тюрьме оказался не один ребенок, а сразу двое), несмотря ни на что, сочувствовала ей. Мои мысли и чувства сплелись в сложный клубок, распутать который я не могла.

Я начинала понимать, что именно Ковбой Мальборо называл «дизельной терапией».

Каждый день в Чикагском исправительном центре начинался одинаково: в шесть утра заключенные-мужчины (которым позволялось работать) вкатывали в женский блок тележки с едой, проталкивая их сквозь массивные железные двери. Затем одинокий дежурный надзиратель проходил по коридору и открывал двери в камеры женщин. Когда щелкали засовы, все вставали с коек и спешили в общий зал, где выстраивались в очередь за завтраком. Приятного в этой очереди было мало: никто не разговаривал, а суровые лица не двигались. Давали обычно хлопья и полпинты молока, иногда были еще побитые яблоки, которые распределяла заключенная по прозвищу Принцесса. Время от времени в меню оказывались вареные вкрутую яйца. Было очевидно, почему на завтрак поднимались все: как и в Оклахома-Сити, утром можно было получить единственную гарантированно съедобную пищу за день.

Комната пустела так же быстро, как и заполнялась народом. Почти все отправлялись обратно спать. Иногда заключенные сразу съедали свой завтрак, а иногда сохраняли его на будущее, бросая молоко на лед, лежащий в раздобытой где-то таре. Несколько часов в блоке было тихо, а затем женщины выползали из своих камер, включались телевизоры, и начинался новый жалкий день в жизни этой высоченной крепости.

Все, кто меня любил, хотели, чтобы я была невиновна – чтобы выяснилось, что меня обдурили и обманом завлекли в преступный мир. Но это, конечно же, было не так. Много лет назад я захотела приключений, удивительных переживаний, и то, что эти приключения оказались еще и противозаконными, сделало их в моих глазах лишь более захватывающими. Нора, может, и использовала меня тогда, но я была более чем готова взять то, что она хотела мне предложить.

Женщины, которых я встретила в Данбери, помогли мне разобраться с тем, что я делала неправильно, и осознать свои ошибки. Мне приходилось отвечать не только за свое решение совершить дурной и незаконный поступок, но и за стремление вечно быть этаким волком-одиночкой, из-за чего я совершала лишь больше ошибок, а последствия моих действий часто больнее ударяли по тем, кого я любила. Я больше не примеряла на себя мнение Д. Г. Лоуренса о нашем национальном характере: «Истинно американской душе свойственны суровость, отстраненность, стойкость и стремление убивать. До мягкости ей далеко».

Но женщины вроде Элли, Помпон, Пенсатукки, Джай и Эми смягчили меня. Я поняла, на что способна и как мой выбор влияет на людей, по которым я так скучала теперь – и среди них были не только Ларри и мои близкие, но и другие кающиеся грешницы, встретившиеся мне в этом году, в этот адский сезон. Я давно смирилась с тем, что по счетам всегда приходится платить. Я умела совершать ужасные ошибки и была готова нести ответственность за свои действия.

Суд над Джонатаном Бибби откладывался уже дважды. Я поняла, что это означает: «Здесь без шансов».

И все же очень важно было не верить в то, что тюремная система – персонал, правила, даже некоторые другие заключенные – заставляла тебя думать о себе, ведь хуже этих мыслей не было ничего на свете. Когда ты выбирал иной путь, когда действовал так, словно заслуживаешь уважения, они порой тоже следовали твоему примеру. Когда же в мой разум закрадывались сомнения, стыд или что похуже, важнейшим доказательством, что у меня все в порядке, становились письма и визиты друзей, любимого и близких, ведь их забота эффективнее любых амулетов, талисманов и таблеток прогоняла эти жуткие чувства.

Однако в Чикагском исправительном центре все было по-другому. Меня разлучили с людьми, которые, живи они хоть за решеткой, хоть на воле, весь мой срок помогали мне держаться на плаву, и я потеряла равновесие. Меня окружали жалкие женщины, дни проходили без какой-либо цели, а в отношении ко мне не было ни грамма уважения или сочувствия. Многие работавшие в женском блоке надзиратели были довольно приятными людьми, хоть и не справлялись со своими обязанностями, но никак помочь мне они не могли. Общаться с «начальством» в Чикагском исправительном центре было все равно что биться головой о бетонную стену. Вопросы оставались без ответов. Трусов не выдавали. Под угрозой стояло даже мое самосознание. Еду, порой съедобную, приносили регулярно, и это был единственный постоянный ритуал, на который можно было рассчитывать в этой новой вселенной. С каждым звонком родителям и Ларри в моем голосе звучало все больше отчаяния. Впервые за проведенный в тюрьме год я произнесла фразу: «Ты должен меня отсюда вытащить».