Сухбат Афлатуни - Муравьиный царь

Тот радостно схватил суп и исчез в какой-то двери. Было видно, что он тут свой.

– Да ничего, я стоя, – сказал Михалыч. – Меня в машине ждут. Мне еще, это, чай нужен.

– Успеешь, – сказала женщина. – И чай потом сделаю.

И тоже ушла, поморщившись и зевнув в кулак.

Михалыч остался стоять. Подумав, стянул с себя куртку. Становилось маленечко жарковато. Подержав, положил на прилавок, рядом с шубкой Никака. Переложил в брюки бумажник, так лучше.

Из куртки забурчал мобильный. Михалыч отыскал его и, не глядя на номер, прижал к уху. Связь была хреновой, как будто кто-то плевался в трубке.

– Кто? – спросил Михалыч, удерживая ногой собравшуюся падать куртку.

– Дед Мороз, – мрачно сказала трубка.

Михалыч глянул на номер:

– Палыч?

– Короче (плевок… плевок…), на работу можешь больше не выходить.

– Я же отпросился… – Михалыч застыл в неудобной позе, придерживая ногой куртку. – Ты сказал: «Хорошо».

– А вот не надо! – Еще несколько плевков. – Я сказал: «Хорошо, я подумаю». По-ду-ма-ю! Слышите там, что сами хотите. А мы тут корячься!

Трубка зачастила гудками.

Михалыч понял, что стал безработным, и пнул слегка прилавок. Хотелось сильнее, столько всего накопилось в душе.

Провел по щеке ладонью. Ладонь была влажной – когда психовал, всегда потели руки.

Поглядел в телевизор, там шла реклама. Вспомнил про мать. Говорить он ей ничего не станет.

– Готово! – появился Никак и приглашающее дернул головой. И снова в дверь.

Михалыч глянул на куртку, обошел прилавок, наклонив голову, чтобы не задеть телевизор. Еще раз вспомнил про мать в машине и вошел в дверь. Он злился на себя за этот суп, без которого можно было прожить. Поскорее заглотать, и ноги в руки.

Он стоял в узком проходе между коробками. Ни Никака, ни долбаного этого супа нигде не было. Сбоку из еще одной двери шла полоска слабого света. Михалыч попробовал дверь, она подалась и с тонким скрипом открылась внутрь.

Михалыч шагнул и тут же уперся ногой в низкий топчан, занимавший все. На топчане с приоткрытым ртом лежала продавщица и глядела на него. Первая мысль была, что она мертвая или ей плохо, такой это был взгляд. Но она решительно пошевелилась и, обхватив обеими руками Михалыча, притянула к себе. Михалыч раскрыл рот и тут же почувствовал, как во рту у него оказались чужие губы, сухие и с каким-то восковым привкусом.

Михалыч приподнял голову и сел на топчане.

Джинсы, белье его с начесом – все валялось, скрученное как попало. Голова слегка гудела, как с перепоя, и Михалыч поскреб ногтями затылок. Не сразу нашел второй носок, и тот долго не хотел натягиваться на потную пятку. Продавщица лежала лицом вниз, зарывшись головой в серую, без наволочки подушку. Когда он выходил, в животе у нее тихонько буркнуло, и она пошевелила головой.

За дверью, прислонясь к ящику, ждал Никак.

– Все нормально? – дыхнул на него «букетом». Тоже не терял, видно, времени даром.

Михалыч убрал его с прохода и двинул к выходу, задевая плечами коробки.

Никак снова вылез перед ним.

– Ну, супчик хоть поешь. Я тут старался, поляну накрыл, – потянул Михалыча довольно сильно вбок.

Между коробками открылся низкий столик. Рядом с его супом виднелась закуска и начатая бутыль.

– Я за рулем, – сказал Михалыч.

– А мы тогда квас. – Никак подталкивал Михалыча к столу, а в руках уже вертел длинную бутылку кваса. – Да и отдохнуть после этого дела немного надо. Чтоб организм в себя пришел.

– Ехать надо, – сказал Михалыч, опускаясь за столик и пристраивая вбок ноги.

– Успеем! – Никак отвернул пробку. – Я тебе все объясню, покажу, без меня ты пропадешь! Сейчас заправимся, и в дорогу. Только знаешь… – Он наклонился к Михалычу, чуть не стукнув его лбом. – Ты меня чуток совсем подожди, я к Нинке забегу, пока она еще добрая…

Оставшись один, Михалыч помотал головой и стал есть остывший суп. Остановился, задержал пластмассовую ложку. Дернул ногами, проверил бумажник с карточками. Деньги, карточки были на месте, и фотка маленькой Катюхи с медвежонком. Проглотил еще несколько ложек. Вяло поинтересовался водкой. Наплескал себе немного в стаканчик. Повертел в руках, попытался слить обратно. Не получалось, он поднялся и плеснул за ящики. В это время застонала женщина. Руки Михалыча стали снова холодными. В крике этом, как показалось, совсем не было радости, хотя бы животной, а было одно отчаяние. Стаканчик в руке треснул, острые края впились ладонь.

Лене он до сих пор не изменял. То есть специально не думал, где бы подыскать еще вариант. В конце концов, можно и жену любить.