Александр Махнёв - Люди и судьбы

Решение принято, она переезжает к дочери. Не больше недели ей потребовалось, чтобы раздать и распродать своё хозяйство, то, что она накопила с годами. Удивительно, но всё её богатство разошлось за бесценок, и за дом не так уж много она выручила. Хотя чему удивляться, кто хоть рубль даст за её дырявый старый медный таз, кому интересно то, что в этом тазике варилось из года в год замечательное варенье из крыжовника, вишни. А погреб – нынче это развалюха, груда прогнивших брёвен, а ещё не так давно в этом удивительном сооружении она до очередного урожая хранила овощи, здесь хранились бочки с капустой, огурцами, яблоками мочёными, прочие разносолы. Но года… Кому сейчас нужны эти старые брёвна? Рассыпался, обвалился её погребок. Вот только дом стоит себе и не стареет.

Она неспешно обошла всё своё хозяйство, попрощалась и с домом, и с сараюшкой, погладила рукой каждую яблоньку, поблагодарила деревца за то, что любили они её. Опять посидела в палисаднике, подышала свежим пьянящим ароматом, поклонилась своим цветочкам, попрощалась, не увидит она их больше.

Вот и всё. Прощай, дом, спасибо тебе, что грел её эти долгие десятилетия, может, не обидят тебя новые хозяева, прощай.

Она прожила ещё два года. Жила в достатке, окружённая заботой и уважением со стороны дочери и зятя, любили и уважительно относились к ней внуки. Из дому почти не выходила, тихо сидела в своей комнате, смотрела в окно и улыбалась своей мягкой, доброй улыбкой. Умерла она в день Чернобыльской катастрофы 26 апреля 1986 года, ей было восемьдесят четыре года.

Этого статного, высокого старика знали в доме все. Появился здесь он сравнительно недавно, лет, может, пять-шесть назад. Говорят, переехал поближе к дочери после смерти жены.

Каждый день примерно в одно и то же время он выходил на прогулку. Медленно, с достоинством раскланивался с местными кумушками, оккупировавшими скамейки, и такими же, как и он, стариками, мирно беседующими на солнышке или просто бездумно сидящими на лавочках в ожидании невесть чего. Маршрут также был одинаков. В горочку вдоль домов, мимо овощных палаток, кулинарии, почты к гастроному. Здесь он, как правило, кое-чем из продуктов отоваривался и по этому же маршруту двигался в сторону дома. Выходил он из дому и часиков в пять вечера. Это уже была просто прогулка. Но она, как правило, зависела от погоды. В дождь и слякоть гулять не было смысла.

Местные относились к нему по-разному. Народ жил здесь всякий. В основном работяги, их жёны. Разведёнки, вдовы. Дом в своё время, лет эдак тридцать назад, сдавался для заводчан. Вот и жил здесь люд попроще. Кто-то по пьяни мог фыркнуть вслед, кто-то мог нагрубить, опять же не от большого ума. Но то, что его здесь уважали, не вызывало никакого сомнения. Народ даже как-то подтягивался, смирнее становился, что ли, при его приближении.

А он с мягкой полуулыбкой:

– Здравствуйте, доброго здоровьица. Как настроение? Как дела? Приветствую вас. Спасибо, и вам того же.

Эти вроде бы дежурные фразы, сказанные им, воспринимались как добрые пожелания спокойствия, уверенности в себе, как доброе приглашение жить мирно, по-хорошему. И, прямо скажем, эти слова действительно поднимали настроение.

Сколько ему лет?

Глядя издалека на его медленную статную походку – лет шестьдесят пять, семьдесят, не более. Наверно, офицер в отставке, не иначе. Чуть поближе видно – в возрасте человек, жизнь немало его потрепала. Вон и рука правая трясётся, и спину уж больно прямо держит. Да, видать, потрепала жизнь. Но красив в молодости был, это безусловно. И сейчас вдовушки-старушки именно такого дедка, спокойного, уверенного в себе, хотели бы видеть рядом с собой.

Звали старика Владимир Алексеевич. Лет ему действительно было немало, восемьдесят четыре уж стукнуло. И жизнь действительно его потрепала. Война, более тридцати лет службы по военным гарнизонам. Болячки, которые накинулись, как по команде, после семидесяти. Смерть жены. И вот он здесь, в двухкомнатной квартире, одиноко доживает свои годы.

Был ли он несчастлив? Да нет, ни в коем случае. Дай бог каждому прожить такую насыщенную и интересную жизнь. Но одиночество, некая моральная усталость уже сказывались.