Владимир Личутин - Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

А им что: одну песню выпели, и уж кто-то наперебой идет, вступает на иную тропу, словно бы боясь остынуть, задеревенеть, и жалко Баринову остановить их, нарушить проголосье, да и боязно пожалеть, ибо чудится, что замолкнут тогда старушонки навовсе и станут обыденно бескрылыми, безъязыкими, издерганными жизнью, с лицами, исписанными морщинами, и с редкими паутинчатыми волосенками, сквозь которые просвечивает худая, натянутая на черепе кожа. А тут ведь сидели распаленные, годы утратившие, и чувство единого высокого полета до неузнавания переменило их обличья.

— Всех-то песен, бабы, не перепоешь, а у меня суп в печи запрел, поди, — властно сказала Параскева, намекая товаркам, дескать, пора и уходить. И впервые, опьяненные песней, будто бы и не услыхали ее слов, и кто-то уж вновь пробовал поднять голос. Параня надулась, потемневшими глазами сурово оглядела Баринова. — Я пошла, а вы как хотите. Запродались, что ли?

И вновь, однако, не сдвинулась с места.

— Верно, Паранюшка, всех песен не перепеть. Только, почитай, куль развязали. — Хитрая Домна кинулась сохранять мир. — Ой, песен-то тыщи абы боле того, не сощитать — не перещитать. Раньше ведь без песен никуда. А плачей-то, ой, голубеюшко, сколь. И неуж все хотите собрать? — жалостливо посмотрела на Баринова. — Это уж с год около нас, сыроежек-поганок, безотлучно высидеть надобно.

— И с год высидим, — выкрикнул Баринов, ощущая в себе близкую желанную слезу от недавней радости. — Вы же красавицы, золото вы, бабоньки…

— Ну, девки, умаслил он нас, за медную полушку купил, черт седатый, — зарозовела Домна, сбила черный повойник, послюнявила вялую прядку на желтом виске. — Ух, мне бы прежние годы, я бы завлекла его. Кавалер-то, деушки, вьется вокруг нас, а мы отпихнем? И неуж не споем?

— Ну почто не спеть. В кои-то веки вместе собрались, да сразу и в бега, — согласно зашевелились.

— Я вас в столицу повезу, всем покажу. Вас надо на руках носить, красавицы вы мои. И откуда в вас богатство этакое, а?

— От татушки, от матушки. Маменька была первая плачея. Мы с эких лет учились петь да плакать. — Домна едва отмерила ладонью над полом, и все товарки закивали, вздыхая. — Нас ведь пятеро сестер было, да подружки когда придут в гости, на ночь останутся. Они вот и попросят: «Агафья, хоть бы нас поучила выть». Мать на печи лежит и учит: ну, скажет, эдак войте, эдак войте. Худо-то не войте, надо складно, чтобы слово, слово родило… А после и мне случилось повыть. Семнадцать мне было, а приехал сват — меня и не спрашивали: вино выпили — и засватали. А я к старушонке одной в дальний конец деревни забежала и спряталась. Мала была, глупа, думала так спастись, до ночи пересидеть в схороне и после в город в работницы податься. Заскочила, в доме никого, на мою радость, вот в ящик и сунулась. А там шитьишко всякое: швец был хозяин-то, Леонтий Костыль. Лежу на барахлишке, христовенькая, и пикнуть не смею.

Костыль явился, сел шить, а я и кашлянула. Он выругался, но не ищет, басурман такой. Хозяйка пришла, он и говорит: «Кто-то у нас кашляет, не невеста ли где ухоронилась?» Старуха на печь — на печи никого, в куть — пусто, ларь-то отпахнула, меня и увидала, но ничего не сказала, сразу в наш дом кинулась докладать о потеряже. У меня сердчишко и покатилось. Отец со сватом быстро заявились. «Хочешь — пойдешь и не хочешь — пойдешь. Срамное дело, если этому жениху откажем», — отец-то мне. Я в ноги пала: «Не пойду, и весь сказ!» — «Вот тебе, — говорит, — родительское благословение отныне и до веку, а если не пойдешь — не понесет тебя ни земля, ни вода, и будешь ты мною проклята». Ну что будешь делать? Меня страх одолел, и некуда деваться. Пришли. Свечки дома зажжены, богу молено, вино пито. Попадала в ноги, убогонькая, поползала, да с тем и отступилась. Но уж перед свадьбой поревела, слез хватило, быстра реченька протекла. Народ-то, на меня глядючи, уревелся. За день весь пол сырой, вехтем затирали, и колени до синяков наколотила, как подушки стали… «Уж ты кормилица, моя мамушка…» Как завою! Ой-ой.

Легонько, с надрывом выпела Домна и словно бы задохнулась.

— Вы бы спели, Домна Григорьевна, нам плачи во как нужны, — черкнул Баринов ладонью по шее.

— Ты что надумал, дитятко? Захоронить ране времени? У меня сердечко-то нахудо-худо, не исплакать мне. Ведь ежели выть, дак надо всю жизнь выреветь. Нет, не смогу, как ты хошь, сердешный… «Уж не жила я у тебя да не красовалася…» Нет, не могу, — осекла себя, — воздуха в горле спирает, возможности нет.