Андрей Аствацатуров - Осень в карманах

– Кстати, – прерывает мои мысли философ-постмодернист, – я через неделю уезжаю на конференцию. Уже доклад написал…

– Куда уезжаешь?

– На конференцию, говорю, уезжаю, опять в этот Крым… – Погребняк зевает и прикрывает ладонью рот.

– В Судак, что ли?

– Ну да… И главное, Андрюша, так не вовремя. Все хорошие конференции, как назло, ставят на июнь, а у нас, сам знаешь, сессия, экзамены эти кретинские…

Я сочувственно киваю ему из-за монитора.

– А ты помнишь, как я первый раз туда поехал? Даже немного волновался…

Помню ли я? Еще бы не помнил. Всё я помню: и Виктора Топорова, и этого Юру Савченкова, и панковский ужин… Июнь для меня если и хорош, то разве что такими странными, смешными воспоминаниями. Историями о том, как мы, жители Петербурга, перевозим наше лето в другие города и страны.

Тогда, пятнадцать лет назад, тоже был июнь. Жаркий, душный, какой каждое лето случается в Петербурге. Мы с Погребняком в тот год заканчивали аспирантуру, он – на философском факультете, я – на филологическом, и в официальных бумагах именовались «молодыми учеными». Что значило слово «молодые», я понятия не имел и от этого все время ходил в напряжении. Может, начинающие? А может, размышлял я, ожидалось, что мы оба бросим решительный вызов старым догмам науки и откроем в ней новые горизонты? Я не знал, что и думать…

Но Погребняк и в самом деле выглядел очень вызывающе. Он тогда называл себя панком и носил на голове ирокез. Это, если кто не знает, такой петушиный гребень, раскрашенный в яркие цвета. Символизирует у панков туземную дикость и вызов начальству. «Я – последний панк, – любил повторять будущий постмодернист, – незаконное дитя июньских асфальтовых джунглей. И не собираюсь этого скрывать!»

Философское начальство, которому таким манером бросался вызов, уважало Погребняка за свободомыслие и весной предложило ему поехать на ежегодную июньскую конференцию в Крым. Эта конференция, организованная специально для молодых ученых, должна была проходить в Судаке и называлась «Крым – колыбель европейской культуры».

– Только при одном условии, Александр Анатольевич… Вы уберете с головы этот ужас… – сказал Погребняку пожилой деканатский работник, имея в виду ирокез. – И сообщите мне, желательно уже завтра, название темы вашего выступления.

Погребняк в тот же день постригся и придумал название своего доклада. Очень современное и почти постмодернистское – «Крым как летнее те(п)ло. Метафизика крымских стихов Волошина и Мандельштама».

– Хорошая тема, – кивнул головой критик Виктор Топоров. – Да и Судак в июне очень недурен.

Мы втроем – Виктор Топоров, Погребняк, на сей раз коротко стриженный, и я – июньским вечером сидели за столиком открытого кафе неподалеку от кинотеатра «Родина». Кафе вообще-то находилось в мрачноватом запыленном здании, но в июне, как и все другие, выползло на тротуар, оградив свои столики белым пластиковым заборчиком. Напротив открывался сквер с неряшливыми газонами, несколькими деревьями и фонтаном посредине, из которого вверх на несколько метров лупила толстая струя воды. Только что прошел дождь, и газоны, щедро усеянные желтыми шляпками одуванчиков и белыми окурками, влажно блестели под вечерним июньским солнцем. Приближалось ночное время, и сквер постепенно заполнялся молодежью, которая завела привычку пить здесь пиво.

Мы тоже пили пиво и разглядывали сквер.

– Сейчас Судак в самом деле очень даже недурен, – повторил Топоров и с хрустом зевнул.

– Вы это про рыбу, Виктор Леонидович? – фамильярно поинтересовался я.

– Нет, мой хороший, я – про город. Кстати, ездил я туда с вашим папой, когда вы, Андрюша, еще в штаны писались. Году, кажется, в семьдесят третьем. И, кстати, тоже в июне.

Топорова мы встретили час назад возле Гостиного двора и уговорили посидеть с нами в кафе.

В литературном мире и среди филологов критик Топоров считался грубияном. Наверное, потому, что, в отличие от всех других, он никогда не стеснялся собственного мнения и говорил то, что думает. Если Топоров считал человека говнюком, то так и говорил вслух, что этот человек говнюк, чтоб все кругом знали. Многим это, конечно, не нравилось, тем более что он часто ошибался, но ему было наплевать. Друзья его любили, и это казалось достаточным. Даже враги Топорова нехотя признавали, что без него мир сделался бы намного скучнее.

Полноватый, небольшого роста, немного взвинченный, с седой всклокоченной бородой и умными глазами, он, словно гном-волшебник, возвращал окружающих в беззаботное детство, где можно обзываться, дразниться, капризничать, валять дурака, словом, делать все, что захочется, и без особых последствий.