Эмбер Смит - Такой я была

Открываю спортивный раздел. Баскетбольная команда, мальчики. Мысли о нем навязчиво крутятся в голове, как будто кто-то все время похлопывает по плечу. С того самого вечера, когда я случайно набрела на его дом. Я пыталась спрятать эти мысли в дальний угол, где им и место, но теперь чувствую, что должна посмотреть. Не могу больше притворяться, что его нет. Особенно когда он так близко. Провожу пальцем по лицам на фотографии. И нахожу его. Фуфайка с номером двенадцать. Джош. Сердце колотится тяжело и быстро, как всегда в его присутствии. Заставляю себя закрыть глаза и перевернуть страницу, чтобы не надо было больше смотреть на него и видеть его имя в списке. Чтобы снова начать забывать о нем и не вспоминать ни разу, пока я жива.

Открываю свой девятый класс и решаю навестить призрак девочки, которой была когда-то. Вот она – между Морин Малиновски и Шоном Майклзом. Все те же очки, все та же прическа. Глупая наивная улыбка на глупом наивном лице. Фотографию сделали в первый учебный день – первый день в старшей школе, когда девочке казалось, что ее жизнь только начинается. Откуда ей было знать, жалкой плоскогрудой дурочке, что ее дни сочтены?

Я завидую ей – этой неуклюжей девочке, не красивой и не некрасивой. Как бы мне хотелось начать сначала. Снова стать ей. Заглядываю ей в глаза, словно в них таится секрет, способ вернуться в то время. Но теперь ее глаза – просто изображение. Девочка двухмерна. И ни о чем не догадывается. Я начинаю улыбаться из-за абсурдности произошедшего; потом прыскаю и качаю головой. А потом начинаю хохотать, и мне приходится зажать руками рот, потому что я очень громко смеюсь. А потом закрываю ладонями глаза, потому что плачу, рыдаю от того, как все это чудовищно, от сожаления, упущенного времени, лжи и невозможности что-либо исправить.

Вот только теперь я уже не могу вспомнить, где закончилась ложь и началась я. Все смешалось. Все вдруг перепуталось, стало серым, неопределенным и пугающим. Я знаю лишь, что в какой-то момент все пошло не так, не по плану. Мой план был стать лучше, почувствовать себя лучше; для этого все средства хороши, думала я. Но лучше мне не стало, я все еще чувствую себя опустошенной и разбитой.

И одинокой. Более одинокой, чем когда-либо.

Иногда эти запретные мысли лезут в голову без предупреждения. Это всегда начинается незаметно – как шепоток, который то ли слышишь, то ли нет. А потом голоса нарастают и постепенно заглушают все остальные звуки. Ты слышишь их и забыть уже не можешь.

А кто-нибудь вспомнит?

А кто-нибудь вообще заметит?

Что, если однажды я просто исчезну?

Что, если однажды все прекратится?

Что будет, если? Что будет, если?

—Иди, – Ванесса открывает дверь, – я уже раз десять просила тебя разгрести снег. Просила вежливо.

Снегопад начался в среду ночью. В четверг отменили занятия в школе, отменили работу – всю жизнь поставили на паузу, и выходные я вынуждена была торчать в четырех стенах с Ванессой и Коннером. В нашем округе запретили пользоваться автотранспортом; все машины погребены под метровым слоем снега, и с каждым часом тот становится все толще.

Мне очень хочется не обращать на нее внимания, потому что она уже раз двадцать мне помешала – не десять, а двадцать раз пристала со своей просьбой. Зачем еще нужны снежные дни? Что плохого в том, чтобы сидеть за столом и притворяться, что делаешь уроки, а на самом деле просто тупить, как и положено в выходной?

Снимаю наушники и смотрю на нее, будто не слышала.

– Что?

– Что ты делаешь? – Она пытается улыбнуться.

– Домашнюю работу. Английский, – вру я.

– Не хочешь сделать перерыв? Отец и так уже слишком долго на улице.

– Так почему не пойдет в дом?

– Иди, я прошу по-хорошему, – жестко произносит Ванесса.

– Да, но какой смысл убирать снег в снегопад? Может, лучше, когда снег кончится? Никто из соседей не убирается. Почему мы должны?

– Нет, почему ты должна – вот что ты хочешь сказать! – Она тычет в меня пальцем и делает глубокий вдох. Она всегда так делает, когда хочет успокоиться. Еще она отступает на шаг назад. Наверное, боится, что снова может влепить мне пощечину. – Я просто не понимаю, – говорит Ванесса более сдержанно, – почему нельзя сделать то, о чем тебя просят? Зачем перечить всему, что я говорю, Иден? Объясни мне.

– Я не перечу…

– Ну вот же, опять! – с упреком говорит она и машет на меня рукой. А потом у нее появляется этот взгляд. Тот, из-за которого ее собеседник должен решить, что все беды мира – войны, голод, глобальное потепление – на его совести. – Вот именно об этом я и говорю.