Array Шэнь Жун - Царь-дерево

Вдруг резко вскрикнул Шестой Коготь: «А! Кабарга! Кабарга!» Я быстро перевел взгляд туда, где гудел огонь, и на освещенной как днем вершине горы схватил взглядом метавшуюся там маленькую кабаргу — она стрелой летала во все стороны, время от времени подпрыгивала, описывая в воздухе дугу, потом вновь опускалась на землю и снова металась как стрела. Люди в поселке тоже заметили кабаргу, раздались крики — они словно понеслись вверх вместе с потоками горячего воздуха. Огонь вот-вот должен был охватить вершину горы, и маленькая кабарга замерла неподвижно, потом медленно согнула передние ноги и потянулась шеей к земле. Дыхание у меня перехватило, люди следили за зверьком, но это были последние мгновения, потому что бедное существо вдруг вытянулось всем телом в струну, потом медленно выпрямило передние ноги, уперлось в землю задними и, не дожидаясь, пока зрители успеют что-либо осознать, стрелой ринулось прямо в костер, взметнув сноп искр, там высоко подпрыгнуло и, валясь на бок, рухнуло в пламя, теперь уже навсегда. В ту же минуту языки огня, подступавшие к вершине с двух сторон, сомкнулись и рванулись на сотни метров вверх одним столбом. Все задрали головы. Гигантский язык пламени лизнул багровое небо с исподу, и только тут я осознал, что никогда в жизни не понимал, что такое огонь, не был свидетелем конца, тем более — начала новой космической эры.

Теперь вся гора бушевала — десятки тысяч деревьев, охваченных пламенем, отрывались от поверхности земли и поднимались в воздух. Казалось, они и в самом деле готовы отправиться в полет; но они все же медленно спускались на землю, сталкивались в воздухе, разламывались и оттого взлетали еще выше, вверх, чтобы вновь поплыть вниз, потом вверх, вверх, вверх… Теперь жар обступал поселок с четырех сторон, волосы у меня на голове вдруг поднялись дыбом, но я не смел прикоснуться к ним рукой и пригладить — мне казалось, что они стали хрупкими и сломаются от прикосновения, разлетятся в воздухе… Вся гора была как ожоговая рана, и эта сплошная рана кричала — мироздание потрясалось.

Вдруг среди оглушающего гуда и стона я уловил человеческий голос: «Холодно… Холодает, пошли домой». Я оглянулся: мать Шестого Когтя поддерживала Сяо, с другой стороны Сяо опирался на плечо мальчика, и все трое медленно двигались к своему жилищу. Я бросился к ним, чтобы помочь, и внезапно ощутил, как под моей рукой вздымаются ребра Сяо. Тело его то казалось весом в тонну, то вдруг становилось легче пушинки; от этого голова моя шла кругом.

Опираясь на нас, Сяо Гэда вошел в комнату и медленно прилег на лежанку; огонь, бушевавший снаружи, проникал красными отсветами сквозь щели в бамбуковых циновках на окне, плясал на его лежащей фигуре. Я положил руку Сяо Гэда на лежанку: некогда крушившая камни ладонь с повисшими пальцами была бессильна, как связка лапши, и горяча, как отскочивший от костра уголек.

После той ночи Сяо Гэда больше не вставал. Я каждый день ходил проведать его и видел, как он день ото дня усыхает и истаивает. Этот сильный сдержанный человек напоминал прежнего только молчаливостью, жизнь постепенно уходила из его тела. Я пытался убедить его — не стоит неотступно думать об одном-единственном дереве, — и он медленно кивал мне в ответ, но пара горячечных глаз по-прежнему неподвижно смотрела в потолок, и было неизвестно, о чем он думает. Шестой Коготь больше не дурачился, весь день он помогал матери по хозяйству, а когда выдавалась свободная минута, медленно перелистывал рваную книжку, где Сун Цзян убивал Си; делал он это по многу раз с чрезвычайной добросовестностью. Иногда он молча стоял рядом с лежащим отцом и смотрел на него. Только в эти минуты на лице Сяо Гэда появлялась слабая улыбка, но он ничего не говорил, лежал неподвижно.

Люди в бригаде изменились, только Ли Ли и еще несколько человек по-прежнему шутили, но и в них постепенно происходила перемена. Бригадир тоже часто заходил к Сяо Гэда, но все больше молчал — постоит и уйдет. Старые рабочие из бригады присылали жен и детишек с какой-нибудь едой, иногда заходили и сами, произносили несколько слов, затем в молчании удалялись. Большой пал сжег у людей души, все чувствовали, что должно что-то произойти, что могло бы вернуть их к жизни.

Прошло недели две, и как-то я по болезни не вышел на работу. Меня охватил озноб, и я, притащив обрубок дерева, сел перед домом погреться на солнышке. Было десять часов утра, и солнце начинало припекать, так что, посидев немножко, я решил, что пора под крышу. Когда я уже входил в дом, послышался голос Шестого Когтя: «Дядя, вас папа зовет». Оглянувшись, я увидел Шестого Коготка на прогалине перед домом: шестым пальцем он теребил край одежки. Я пошел за ним к его дому. Войдя, я заметил, что Сяо Гэда сидит, слегка приподнявшись, на лежанке, опираясь на нее руками, и, обрадованный, машинально сказал: «Эй, дела-то лучше пошли у старины Сяо?» Сяо Гэда пальцем указал не лежанку рядом с собой. Я присел, разглядывая его: Сяо Гэда был по-прежнему худ и бледен. Медленно-медленно, почти без голоса он проговорил: «Я тебя попрошу об одном деле, сделаешь для меня?» Я кивнул. Сяо Гэда помолчал и снова заговорил: «Есть у меня боевой товарищ, он в Сычуани сейчас. У него инвалидность с армии, после демобилизации ему трудно пришлось дома. Это все по моей вине. Я ему ежемесячно посылал по пятнадцать юаней, всегда вовремя. А теперь вот не могу…» Я сообразил, в чем дело, и поспешно сказал: «Сяо, старина, не волнуйся. Деньги у меня есть, я ему пошлю…» Сяо Гэда не двинулся с места, и прошло довольно много времени, прежде чем он вновь собрался с силами: «Тебе не нужно посылать деньги… Просто жена и пацан у меня неграмотные, а я не в силах… Надо написать ему, что я в последний раз прошу меня простить, пусть не обижается, что я ухожу раньше…» Я замолк, сердце у меня сжалось, слова не находились. Сяо Гэда позвал Шестого Когтя и велел ему достать из «комода» конверт с листком желтоватой бумаги, разграфленной красным. На конверте стоял сычуаньский адрес. Я осторожно принял у него то и другое, кивнул и сказал: «Сяо, старина, не волнуйся, я все сделаю как надо». Повернувшись, чтобы взглянуть на него, я осекся.