Наталия Соколовская - В Питере жить - от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Кстати, историю бабушки Мани и ее четырех сыновей можно рассматривать в том же ракурсе: побег из Тверской губернии в Ленинград – тоже эвакуация своего рода.

Думаю, именно эти разговоры, полные бытовых историй, памятных то маме, то бабушке, то им обеим, во многом определили мое понимание «большой» истории России и СССР. Она делилась на разные периоды, но главным было разделение на «до» и «после» революции. И дело даже не в том, что люди, жившие «до», брали шоколадные конфеты специальными серебряными щипчиками, а в том, что сами они были какие-то другие . Как если бы в старых дореволюционных декорациях теперь играли новые актеры, причем различие между «теми» и «этими» заключалось не в уме или глупости, трудолюбии или лени, образованности или серости, а в чем-то неуловимом, что ни бабушка, ни мама не знали, как назвать. Впрочем, мне хватило и этого противоядия, чтобы с самого первого класса не попадаться на удочку октябрятской и пионерской шелухи о «замечательных советских людях», с которыми до отъезда с Театральной я, в сущности, не была знакома, а познакомилась уже в Купчино. Немедленно, как только вышла во двор.

Точнее, на двор. По правилам местной грамматики так называли прорехи между корпусами, заваленные кучами строительного мусора, лопнувшими цементными плитами, гнутой арматурой – на этот марсианский пейзаж я, что в данном случае важно, смотрела уже одна, без бабушки. Среди этих, как бабушка определила, бараков она раз и навсегда отказалась гулять.

Если выразить мой новый опыт одним взрослым словом, это была встреча с иной цивилизацией. Пока я, одетая так, как было принято на Театральной: клетчатое пальто с меховым воротничком, осенние туфли на шнурках и вязаная шапочка из белого козьего пуха – стояла, замерев на коротком асфальтовом язычке, проложенном от парадной до непролазной грязи, меня заметили и подошли. Человек пять, мои одногодки или чуть постарше. Первым заговорил мальчик, одетый во что-то черное с металлическими пуговицами: «Чё стала?» Не получив ответа, задал следующий вопрос: «Ты кто?» Я ответила так, как отвечала на Театральной, знакомясь с детьми: «Меня зовут Аленушка». До сих пор помню их леденящий душу смех. Надо отдать мне должное, я сообразила, что сморозила ужасную глупость, и назвалась полным именем, которым подписывала школьные тетрадки. «Ха, моя сестра тоже Ленка», – их главный перевел на местный язык. «Вару хочешь?» Что значит «вар», я не знала, но кивнула из дипломатических соображений и получила маленький осколок, блестящий, который, как тут же и выяснилось, надо жевать. «Ну чё, вкусно?» Я кивнула искренне, черный прообраз жвачки мне очень понравился. Видимо, обряд инициации на этом закончился. Теперь все болтали наперебой. В ближайшие два часа (пока мама, распахнув форточку, не позвала меня ужинать – тоже нечто новое и невиданное, если сравнить с жизнью на Театральной), я узнала много интересного. Во-первых, в других корпусах (первом, втором, четвертом и пятом, поперечном) живут наши враги, их надо опасаться, а если что – давать решительный отпор. Во-вторых, бочка с замерзшим варом стоит на пустыре, вкусные куски можно отбить палкой, но лучше – обломком арматуры. В-третьих, их родители работают на «Электросиле», в-четвертых, все они ходят в школу за дальним магазином: дальним не потому, что есть ближний, просто отсюда далеко. И, наконец, во второй парадке живут жиды. Вон там, на четвертом этаже. С их жиденком никто не играет. О том, что, согласно их картине мира, я тоже наполовину жиденок, я и понятия не имела. А если бы и имела, боюсь, у меня не хватило бы смелости дать отпор.

До сих пор удивляюсь, как мне достало ума не рассказать обо всем этом дома. А ведь могла – по тогдашней своей дремучей «досоветской» наивности. Как бы то ни было, к ужину я вернулась другим человеком, в общих чертах уже понимающим, как устроена настоящая жизнь. Уже через неделю, переодевшись в резиновые сапоги и толстые серые брюки, которые мама, хорошо помнившая свою недолгую жизнь на Урале, сшила мне из старого бабушкиного пальто, я лихо карабкалась по мусорным кучам, ловко отбивала кусочки вара и на равных правах со всеми аборигенами встречала прибывающих новоселов, уже не удивляясь незнакомым словам. От прежней жизни осталась белая вязаная шапочка, но и она вскоре превратилась в серую – невозможно стирать каждый день.

Надо признать, что по сравнению с уральской эвакуацией мое изгнание из Ленинграда было относительным – благодаря английской школе на площади Труда. Мама наотрез отказалась переводить меня в купчинское учебное заведение. Как выяснилось много лет спустя, это спасительное для моей дальнейшей жизни решение было вторым. (Кланяюсь бабе Мане: ее личная борьба с рабоче-крестьянским государством тоже не уложилась в один шаг.) А первое случилось года за два до этого, когда мы жили еще на Театральной. Отца, работавшего главным инженером ГИКИ – Государственного института керамической промышленности, вызвали в райком и, пригрозив лишением партбилета, приказали вместе с семьей переехать в Новгородскую область на должность инженера МТС. Тогда шла очередная советская кампания: по усилению (или, может быть, укреплению ) сельских машинно-тракторных станций городскими кадрами – в советском новоязе люди перенимают функции арматуры и мертвых железобетонных конструкций. Услышав об этом предложении, от которого нельзя отказаться, мама отказалась наотрез: «Скажи там , что твоя несознательная беспартийная жена в любом случае останется в Ленинграде, скажи, что они разбивают крепкую советскую семью». И уже не для них , а для отца, родившегося в Белоруссии: «Моя дочь – ленинградка в пятом поколении». Самое удивительное, но «крепкая советская семья» сработала, райкомовское начальство отступилось, найдя другую инженерскую жертву.