Александр Григоренко - Потерял слепой дуду

Строчка эта ошеломила его открытием: у бабы Вали была своя жизнь? Какая-то жизнь помимо него, жизнь, в которой его не было? И что она могла рассказать, вернее, что он мог спросить у нее, у существа, которое с самого начала, без доказательств, считал неотъемлемым от себя? В этой молчаливой убежденности он дожил до взрослых лет, и была она, эта убежденность, настолько сильна, что даже смерть бабушки не расколола, не разорвала его. Может быть, в тот момент его отвлекала любовь красивой женщины, но он вдруг понял, что показывал Дину бабушке, как пятерку в дневнике или красивый гриб, и никогда не спрашивал себя, почему Дина выбрала его.

Три года без бабушки он разговаривал с ней, не замечал ее отсутствия, он сам был жив и уже потому в глубине себя не верил в бабушкину смерть, хотя видел ее мертвую, видел гроб, разрытую землю и крест. То, что мир, привычный с детства, казавшийся нерушимым, начал отдаляться от него, он не связывал с ее уходом.

Но вдруг, после тех строчек, как-то неожиданно и непонятно – связалось.

Он не мог объяснить эту связь, он только чувствовал ее, и прежде всего чувствовал то, что смерть Валентины не оставила ему места на земле.

Она уехала, все забрала с собой, и люди, которые раньше ласкали и защищали его, теперь его не видят.

Он вспомнил, как Валентина показывала ему фотокарточки. Все умещалось в одной раме, под одним стеклом: молодой Константин в тельняшке, его свадьба, чьи-то похороны, Шурка в военной форме, дед Василий в черном костюме с белым кудрявым цветком в петлице, Шурик в кроватке… Были какие-то незнакомые люди: старики с бородами, старухи со строгими лицами, в тяжелых платках, кто-то еще… Может, они и есть та самая жизнь, о которой он не знает.

Хотя почему не знает? Валентина показывала ему: это дедушка твой, Сергей Петрович, это прадедушка, а тут Анфиса, прабабка, вот и хоронят ее… Из этих объяснений понял Шурик только то, что у него жизнь устроена не хуже, чем у прочих, – такие же рамы висели в других домах.

Сама Валентина тоже была там, среди тех людей, но в том возрасте, в котором он ее уже знал. Наверняка когда-то она была молоденькой девушкой, как Дина или Светка, может быть, красивой. Шурик пробовал представить ее такой, но получалось одно и то же – она, уже старая, сидит на их высоком крыльце, глядит на розовеющий далекий берег, на черный лес и ждет… Чего она ждет? Кого?

И выходило так, что кроме него, Шурика, ждать ей было некого – не дядьку же, который все может и никогда не потеряется, не Шурку, навсегда потерянного?

Так отчего ей плохо – там, откуда она пишет? Может, есть у нее – там – что-то очень важное для него?

А временами казалось, что эти мысли да и само видение – пустое, дурь, неизвестно, где подобранная.

Нет никакого письма, и бабушки нет.

И все, что было, можно забыть. Все, окружающее его сейчас, исчезнет в один миг, если он встанет, пойдет к тем, чью фамилию носит…

Нужно прийти и сказать: я – Шпигулин, Александр Александрович, не на улице найденный, есть дом, в котором я рос, – дайте мне жить в этом доме. А пахнет от меня, потому что болят ноги, помогите мне вылечить их, и тогда они перестанут пахнуть, помогите мне, как вы помогали бабушке, ухаживали за ней до последнего дня. Помогите мне достать новый паспорт, я не знаю, как это делается, я очень плохо говорю и почти ничего не слышу, а вы говорите, слышите, и вы очень умные. Вы должны помочь мне, потому что паспорт я потерял не по своей вине, я шел устраиваться на работу, ведь ты же, дядя Костя, Константин Сергеевич, знаешь, куда я шел…

В том, что он собирался сказать, он не видел ни единого слова неправды, и каждое из этих слов поднимет на ноги любого хорошего человека, а они – хорошие люди, только очень заняты и болеют.

А неправда в том, что он здесь, среди чужих людей, которые непонятно зачем делятся с ним едой, наливают ему, как-то по-доброму, щедро наливают, и он не отказывается, потому что так легче переносить непонятное, незваное появление их в его жизни.

Все они исчезнут, а он станет каким был, найдет Дину – или, нет, Дина найдет его. И даже если не хватит сил сказать, он напишет. На таком же листке в синюю клетку.

Но чтобы сказать так, чтобы сбылось все, надо иметь свою волю, а воля его спала. Просыпалась она, когда он пил, мысли становились ясными, несказанные слова – звенящими…

Видно, поэтому все и вышло нелепо.

Выпивши, поехал он к дяде, добрался совсем поздно, продрогший и почти протрезвевший; на дверь, обтянутую кожей, с тяжелым золотым номером, смотрел с растерянностью и страхом, и от страха этого, от холода и отчаяния лег он возле батареи на лестничной клетке и уснул – так крепко, что обмочился во сне.