Александр Григоренко - Потерял слепой дуду

– Кто тебя так? – спросил Миша, указывая на вспухший затылок, поблескивая глазами, наглыми от страха.

– Ты.

– А пришел зачем?

– Вы знакомые.

– Динка разрешила с нами играть?

– Она к матери ушла.

– Чего так?

– Больше не захотела со мной… – и добавил смущенно, с непонятной гордостью: – Дина ребеночка ждет.

Миша рывком открыл дверь синей восьмерки, упал в кресло и долго барабанил пальцами по рулю. Потом высунулся наполовину, так, чтобы красочнее выглядели его слова.

– Ну ты и подонок, Саша. Женщину с ребенком бросил.

– Она сама… Ребята, вы у меня паспорт забрали. Верните.

Его руки еще говорили, когда он получил сильный тычок в плечо – спереди попер на него Сережа, тощий, смешной в своей ярости.

– Какой паспорт, чего ты гонишь, урод! Ты же на всю голову больной!

– Уже не болит.

Они захохотали.

– С чего ты решил, что это мы?

– Помню.

– Так и вали отсюда, если помнишь, пока по-настоящему тебе башку не проломили.

– Куда идти? Некуда.

Теперь шли они на него вдвоем, подпрыгивая от кипящего внутри гнева и страха, и, может, исполнили бы свое обещание…

Но в маленьком городе оставался еще один человек, который не сказал своего слова, он открыл дверь, и отступающий Шурик уперся спиной в его грудь.

То был человек из банка – в матово поблескивающих ботинках, в черном, ровном, как столп, пальто, из ворота которого выглядывал нежный цветной шарф. В этом гараже человек выглядел чуждо, но сразу повел себя уверенно. К тому же Шурик не видел его раньше, в тот день…

Осмотревшись, он понял, кто перед ним, замер на неуловимое мгновение, после чего улыбнулся, пожал ему руку и пальцем поманил Мишу в закуток. Вернувшись, спросил на языке немых, неумело, но уверенно:

– Что, брат, паспорт, говоришь, потерял?

– Они отобдали.

– Заявление писал?

– Какое?

– О потере паспорта.

– Нет.

– Правильно. Дохлое это дело.

– Отобдали! – повторил Шурик голосом, выстреливая рукой в сторону тех двоих.

– Разберемся, брат! – улыбчиво прокричал человек в пальто.

Было в этом «разберемся» столько успокаивающего, что Шурик потерял малый остаток рассуждения и обмяк. Следом человек сказал Мише, картаво и грубо:

– Что стоишь? Запрягай!

Синяя восьмерка привезла его на улицу, очень похожую на ту, на которой он жил с Диной. Человек в пальто водил его по каким-то домам, о чем-то говорил с какими-то людьми.

В некоторых домах их угощали, Шурик шел за человеком с овечьей покорностью, опустив морду. Спросить, зачем эти дома и люди, он не успел, поскольку был уже благостно пьян, а к вечеру – пьян до беспамятства.

Он очнулся и почувствовал – все повторилось: чужие стены, горбатый певучий диван, мутная боль во всем теле… Только в окно глядела непроспавшаяся весна, а вместо красивой девушки напротив сидел на полу человек в клетчатой рубашке, похожий на тощего, изломанного жизнью кота, и неотрывно глядел на него.

Наконец руки старика спросили участливо:

– Плохо?

Шурик поднялся, сел:

– Мы где?

– У меня.

– Ты кто?

– Надя.

– Имя такое?

– Фамилия моя – Надеждин. Все зовут Надя. Я раньше обижался, а теперь – нет. Вставай. Похмелиться хочешь?

Старик начал подниматься, встал на четвереньки – перед лицом Шурика оказалась пушистая макушка, осыпанная бежевыми пятнами.

Когда увидел его стоящим в полный рост, спросил:

– Я здесь зачем?

– Поживешь. Тебе ведь все равно негде, – распялив рот, добавил: – Нам помогать будут. Обещают. Пошли.

Они посидели немного на кухне, молча допили оставшиеся на столе полбутылки. Шурику стало легче, даже весело стало.

– А по-настоящему как тебя зовут?

– Никак, – ответил внезапно помрачневший Надя, зыркнул злобно. – Сидишь – и сиди.

Он не успел понять, чем обернется эта перемена, дверь хлопнула так, что вздрогнуло стекло на столе. Вошел незнакомый человек, сел за стол, достал из нутра огромного засаленного полушубка бутылку без наклейки, разлил, выпил, не дожидаясь других, и прошипел так громко, что Шурик услышал:

– Холодищ-щ-а…

Шурик хотел спросить: «Ты кто?», – но снова хлопнула дверь, пришли другие люди, и сколько их, уже было трудно разобрать. Они набились в кухню, ходили по комнате, пол под ними двигался, как водная поверхность, поплыл по дому тошнотный, сладковатый чад, гул голосов…

На другой день все повторилось: и горбатый диван, и мутная боль в теле, и сидящий на полу босоногий Надя.

Он понял, что не надо никуда идти, раз уж теперь огромный город закончился в этом доме. Всё так же приходили и уходили люди, в дела которых он не вникал, в ссоры не вмешивался, хотя слышал, о чем они говорят и спорят. Он пил с ними, но у него была своя, чуждая им забота. Когда проходило гадливое неудобство внутри, опять вспоминалось: «Плохо мне, сыночка, что не рассказала тебе свою жизнь…»