Александр Григоренко - Потерял слепой дуду

Он уснул, и она уснула, потому что не было уже сил ни сидеть, ни смотреть, ни думать.

Утром она посмотрела на него. Он сопел тяжко, раздувая широко ноздри, из которых показались волосы – раньше она не замечала, или вовсе не было их. Видела, что нет больше мягких, влажных губ, стали они незнакомыми, твердыми, напряженными. Щеки опали.

Он изменился для нее внезапно и весь. Он принес все, чего она боялась, и обрушил все, о чем мечтала. Может быть, не страшила ее потеря документов, не так пугала его рана, как то, что сам он переменился. Пусть не по своей вине, бедный, бедный мальчик…

В больницу так и не обратились. Он сказал ей: «Не надо», – и она не спорила. Не было в ней готовности броситься, вцепиться за него в загривок врага, как тогда, летом; теперь она думала о себе и о том, как она теперь будет любить его… Он спал подолгу, проснувшись, рассматривал поблекшими глазами узоры на обоях. Он не жаловался на голову – только на ноги, которые она боялась открывать: из монотонно красных стали они бурыми, пятнистыми, покрылись белесыми волдырями. Дина смазывала их ватой, смоченной в постном масле, – ничего другого она придумать не смогла, да и не было ничего другого. Так прошло дня три, за которые она успокоилась и поняла, что ухаживает за ним из одного лишь чувства вины.

Всхлипывая, она повторяла про себя: «Прости меня, миленький, прости меня…» Она больше не любила его.

Она плакала оттого, что так неожиданно рухнула эта любовь, которую теперь оставалось только вспоминать.

Потом к ней пришла мысль, что будет она жить так, как сейчас, выходит его, отдаст в больницу, все повторится, пусть даже без любви…

Ночью проснулась она от запаха – запах, тошнотворный, вызывавший только желание убежать, сочился из-под его одеяла. Это засмердели его обмороженные ноги. Она собрала постель, легла на кухне, на полу. Утром сходила в аптеку, купила на оставшиеся копейки бинт, обмотала его ноги, но запах не исчез: раздавленные язвы засыхали на белой ткани…

Не было уже ни любви, ни вины, ни слез. Жить с ним стало нельзя. Дождавшись, когда он уснет, Дина собрала вещи и уехала к матери.

Анна жила в далеком городке Нижнеудинске, с которым теперь ее связывала только могила мужа, воплотившего давнюю мечту всех государств: он честно служил и умер от инсульта через месяц после выхода на пенсию.

Анна давно собиралась оставить этот город, но жилье в Прибайкалье стоило намного дешевле, чем на родине, – оставался только родительский, один на двоих с сестрой, дом в деревне. Уже несколько лет она жила в нем с начала мая до конца сентября.

А в тот год она приехала чуть позже, в первых числах июня. О том, что происходит между братьями, она знала, но преображение шпигулинского дома удивило ее несказанно: Анна не думала, что так могут выглядеть разделившиеся дома, она ожидала увидеть его заколоченным, погибающим. Позже, конечно, выяснилась совсем неудивительная вещь, что преобразователь здесь один, Коська, – не от Шурки же ожидать такого. И оттого стало ей невыносимо жаль зятя, обманутого мерзким чужим человеком.

Когда пили они чай в новой пристройке, Анна говорила сострадательно, перебирала все беды, которые пошли от этого разделения: как размещаются они семьей, разговаривают ли с Шуркой, не строит ли козни та злыдня, будут ли делить огород… Как бы невзначай спросила: «Шурик, когда приезжает, тоже здесь ночует?»

– По подъездам он ночует, – ответил Константин с усталым спокойствием, как отвечал всегда.

– Как? – Анна отшатнулась, а он шумно отхлебнул из чашки и продолжил с тем же усталым спокойствием:

– В марте, что ли… ну да, в марте, холодно еще было… утром сосед в дверь звонит, говорит: там на первом этаже на лестничной клетке бомжара лежит, вроде на племянника твоего похож. Пошел, посмотрел, он и есть.

– И чего?

– Да ничего. – Константин допил чай, сунул в рот сигарету и закончил скороговоркой, сквозь сжатые губы: – Денег дал, триста рублей, и выпер к едрене матери. – Он закурил.

Анна молчала, потом спросила тихо, будто стесняясь:

– Ко-ось, ты зачем так?

Константин посмотрел на нее, как смотрят на вроде бы умного человека, не понимающего простой вещи:

– А-ань, он весь подъезд провонял, аж глаза режет. Куда я его поведу? К Люське, что ль? К Лидочке?

– И больше не видел его?

– Нет. Тут, знашь ли, своих приключений хватает. У Люськи вон совсем дело… Не могут живого места найти, куда уколы колоть. – Он говорил, глядя в сторону, куда-то в дальнее окно. – А Шурик… Женился два раза. Бегать, что ль, за ним?