Олег Минкин - Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия

– Ты куда? – по-дружески обратился Чурила к последнему романтику, с искаженным от боли лицом стоящему перед дверями кабачка.

Было совершенно очевидно, что сошлись два антипода. И хотя у каждого имелся набор инструментов, предназначались они для диаметрально противоположных целей. Если Сугней Чурила задумал отгородиться от всех, поставив вокруг своей усадьбы собственный квадратный заборчик, то последнему романтику и гению страдания Гицалю Волонтаю был ненавистен сам вид Высокого квадратного забора, и он намеревался перелезть через него с помощью альпенштока, веревочной лестницы и стальных монтерских “когтей”. (Здесь необходимо отметить, что “когтями” последний романтик владел довольно хорошо, облазив с их помощью деревья, растущие вдоль бульвара Обещаний). Поэтому неудивительно, что Гицаль смотрел на Чурилу с сожалением, как на хлама, задумавшего совершенно безнадежное предприятие.

Чурила же, не способный оценить все величие замыслов последнего романтика, испытывал по отношению к нему нечто вроде симпатии. Это объяснялось тем, что он вообще по простоте своей натуры уважал хламов, что-либо понимающих в инструментарии. И потому спустя некоторое время антиподы в обнимку выходили из кабачка, причем у одного из них за спиной болтался рюкзак, а у другого из-под мышки торчал ящик с инструментом. Горланя песню, добрались они до дома Болтана Самосуя, великого борца за всеобщее равенство и справедливость. Перед тем, как расстаться с романтиком, Чурила долго склонял его к тому, чтобы тот отдал ему альпеншток или хотя бы монтерские “когти”. В один из моментов Гицаль уже собрался было расстаться не только с альпенштоком, но и с рюкзаком со всем его содержимым. Лишь мысль о том, сколько бессонных ночей он провел, сплетая веревочную лестницу, сколько сил положил на обдумывание и реализацию плана побега из Страны Хламов, – укротила этот душевный порыв. Вмиг посерьезнев, он тихо промолвил:

– Ухожу я. – И нерешительно добавил: – Навсегда.

Знаменитый правдолюбец Болтан Самосуй в этот вечер переплетал в картонную обложку рукопись своего единственного трактата “Справедливость и пути достижения оной”. Сделав последний стежок, Болтан с удовлетворением взвесил на руке объемистый том, плод своих глубоких раздумий и великих предвидений о будущем хламского народа.

– Вот это и спасет Хламию! – торжественно объявил он, поворачиваясь к Гицалю, сидевшему по другую сторону раскрытого сундука.

– А что спасет меня? – Гицаль вскинул на Болтана унылый, полный безнадежности взгляд.

– Как ты вообще можешь думать о себе в такой ответственный и решающий для всего сущего час? Неужто не знаешь, что в самом сердце Космоса пролегла нынче невидимая трещина, поделившая живое на черное и белое воинства? И тебе, мой юный друг, самое время определить, в чей стан перейти, кому принадлежать. Именно в этом и заключается твое, вернее, наше спасение. Ибо знай, что через того, кто сегодня не решается сделать выбор, неизбежно пройдет та трещина и в конце концов уничтожит его…

Глаза правдоискателя горели огнем священного экстаза, и было очевидно, что сам он уже сделал выбор и целиком принадлежит именно тому воинству, которое в любой момент готово смести с лица Космоса темные силы хаоса и зла. Гицаль же чувствовал себя как утопленник под многометровой толщей воды, а слова, с которыми к нему обращался Болтан, вызывали лишь слабую зыбь на поверхности этой толщи. Однако, как ни странно, чувство, что собеседник ничем, по существу, не отличается от него, – не покидало последнего романтика. Ту самую, мертвую, безразличную ко всему тишину он безошибочно угадывал и под пламенной оболочкой Болтановых речей. Разница состояла лишь в том, что Гицаль покорно принимал ее, а Болтан вел с ней ожесточенную войну, опасаясь и одновременно принимая ее. И было бессмысленно – Гицаль интуитивно чувствовал и это – пытаться пробить брешь в убеждениях оратора, который перед страхом духовной пустоты, словно панцирем, отгородился от себя самого.

– Ухожу я, – с тихой безнадежностью проговорил он, хотя уходить, как он догадывался, было некуда.

Выйдя из дома в сырую ночную темноту, Гицаль все еще слышал за спиной страстную патетическую речь Болтана Самосуя, который, начисто забыв о нем, адресовался как видно к чему-то, разлитому в пространстве и времени.

Спотыкаясь о корни Нескучного сада, последний романтик наощупь пробирался к Высокому квадратному забору. Альпеншток глухо постукивал о днище походного котелка, распугивая крикливых ночных птиц: прилетая неизвестно откуда, они всякий раз улетали неизвестно куда.