Олег Минкин - Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия

Труба, выкрашенная в серебристый цвет, вибрирова-ла у него под руками, а тяжелый рюкзак предательски перекатывался с боку на бок и в любую секунду мог отшвырнуть отважного романтика на грубый булыжник улицы Цветных мыслей. Хламки. сидевшие в аудиториях, словно загипнотизированные, не отрывали от него взглядов, полных восхищения и страха.

Наконец, лоб его прижался к стеклу, за которым – Гицаль не сомневался в этом – на диване дремал его возлюбленный родитель. Зацепившись за желоб спасательным поясом, романтик негромко постучал в окно и глухим, прерывающимся от волнения голосом промолвил: Папа, открой. Это я.

Послышался старческий кашель, лязгнула защелка, и ставни со скрипом отворились. В оконном проеме возникло заспанное лицо профессора Уха Перекидника. Оглядевшись, профессор увидел сына, который с рюкзаком за плечами неловко висел на водосточной трубе.

– Ну чего тебе? – недовольно спросил он.

– Ухожу я, – слегка покачиваясь на ветру, грустно сказал Гицаль. В его глазах что-то подозрительно блеснуло.

– Навсегда!

– Ты уезжаешь в тяжелый для державы час, сын мой, – торжественно вскинув над головой руку, объявил профессор. – Тут наша Родина, и мы не вправе покидать ее в суровую годину испытаний. Помятое лицо профессора свидетельствовало о сладком отдыхе, от которого его оторвал неожиданный визит сына. Ты видишь, как темные силы, объединившись, рыча, как злобные псы, точат зубы на все, что для нас свято. Знай же, что есть долг, совесть, идеалы, принципы, отречься от которых в такую минуту для настоящего патриота было бы позором!

– Последнюю фразу профессор не выговорил, но, скорее, проревел. – А гнусным выродкам, обнажившим клинки сепаратизма, пощады не будет. Земля Хламии – священна и неделима!

Все сказанное вызывало невольное недоумение, ибо, насколько было известно Гицалю, в настоящее время Хламии ни снаружи, ни тем более изнутри, никто не угрожал. Удивительно было и другое: произнеся свою пламенную тираду, профессор не пригласил сына в комнату, а так и стоял у окна в тапочках, почесывая время от времени левой ногой правую, чего Гицаль, которому мешал подоконник, видеть не мог. А скажи профессор: “Куда ты собрался, сынок?” или хотя бы: “Ни пуха, ни пера!”, (как Шампанский), так ему, быть может, и не захотелось бы никуда уходить.

Ставни захлопнулись. На том месте, где недавно находилось лицо отца, расплылось белесое пятно, имевшее контуры лица вовсе не профессорского. Худощавое, с резкими чертами, оно было обрамлено узенькой седой эспаньолкой. На незнакомце красовалась бархатная, конусообразная шапка. Короткие и длинные морщины вдоль и поперек пересекали это ужасное лицо, свиваясь в причудливую вязь криптограммы. Тонкие и неестественно алые губы беспрерывно двигались, но слов не было слышно, а только кто-то как бы чертил в мозгу Гицаля раскаленные слова: ’’Все это бесконечное конструирование – бессмысленная концентрированная попытка хоть чем-нибудь оправдать животный страх перед жизнью. Схоластические гипотезы, самые утонченные доказательства – не имеют ничего общего с тем, что совершается здесь и теперь. За их оболочкой – тот самый убогий и примитивный страх существования, пустота бытия, пустота, которая боится самой себя, своего самопроникновения… ”

Одновременно из окон аудитории, находящейся где-то под ногами последнего романтика, вылетали и уносились ветром размноженные репродуктором обрывки лекции:” Чтобы почувствовать, как работают косые мышцы живота, положите ладонь на его верхнюю половину и трижды прокашляйтесь…”

Она жила в маленьком двухкомнатном домике, который делил с ней ее теперешний друг художник Крутель Мантель. Гицаль Волонтай легонько постучал в обшарпанную ставню, закрытую несмотря на дневной час. Хотя стук был очень слабым, Гортензия Набиванка, несомненно, сразу догадалась, что это был именно он. Гицалю даже не удалось сообщить ей, что он уходит навсегда: поняв все без объяснений, она с размаху кинулась ему на грудь, больно уколов его при этом орденом Почетного Легиона, который с недавних пор носила в качестве украшения. В Хламии Гортензия считалась законодательницей мод и сейчас она, в отличие от прочих хламок, щеголяла в галифе с красными лампасиками и в неком подобии полувоенного френча с настоящим орденом Почетного Легиона на груди.

– Возьми меня с собой, умоляю, – горячо зашептала она.

– Я больше не могу с ним, – она кивнула себе за плечо. – Абсолютно законченный идиот, к тому же совершенно не разбирается в живописи. Не может отличить себя раннего от себя же позднего. Выдохся, утратил чувство колорита, не картины, а сплошная мазня…