Элена Ферранте - Те, кто уходит, и те, кто остается

Об этом она говорила вдохновенно, а я слушала и на всякий случай делала заметки: может, пригодится в будущем? У Энцо все получилось; теперь он работал на небольшой швейной фабрике в пятидесяти километрах от Неаполя. Предприятие арендовало компьютер IBM, а Энцо занимал должность системного администратора. «Знаешь, что это такое? Представь себе: он моделирует процесс ручного труда и переводит его в блок-схему программы. Центральный процессор у них огромный, размером с трехстворчатый шкаф, память — восемь килобайт. А как там жарко, Лену, хуже, чем в бане. Высшая степень абстракции — и при этом пот и вонь!» Она рассказывала мне о ферритовых тороидальных сердечниках — это такие кольца, обмотанные электропроводом, напряжение в котором определяет значение бита — 0 или 1; каждое кольцо — это один бит, а из восьми колец складывается байт, способный передать букву. Энцо был главным героем ее нескончаемых рассказов, он выступал в них богом всех этих материй, повелевал всеми этими словами изнутри огромной комнаты, оснащенной двумя мощными кондиционерами, и заставлял машину выполнять работу, которую обычно делали люди. «Поняла?» — без конца переспрашивала она, и я тихо отвечала: «Да», хотя даже смутно не представляла себе, что она имеет в виду. Я знала, что она догадывается о моей тупости, и мне было очень стыдно.

Ее воодушевление росло от разговора к разговору. Энцо теперь зарабатывал сто сорок восемь тысяч лир («Представляешь, сто сорок восемь тысяч! »), потому что он был невероятно умный, самый умный из всех знакомых ей мужчин. На фабрике его ценили, считали незаменимым, и, стоило ему похлопотать, ее тоже взяли на работу. Вот это была новость! Лила снова работала, и на сей раз была страшно довольна. «Представляешь, Лену, он начальник вычислительного центра, а я его заместитель. С Дженнаро сидит мама (иногда и Стефано), а я теперь каждое утро бегу на фабрику. Мы с Энцо осваиваем все этапы производства, шаг за шагом. Делаем то же, что рабочие, чтобы понимать, что вводить в компьютер. Занимаемся бухгалтерскими проводками, договорами, счетами-фактурами, сверяем списки практикантов, учетные карточки и все это превращаем в схемы и отверстия в перфокартах. Да, я пока всего лишь оператор перфоратора, со мной работают еще три женщины, и получаю я всего восемьдесят тысяч. Но ведь сто сорок восемь плюс восемьдесят — это двести двадцать восемь тысяч лир, Лену. Представляешь, мы с Энцо теперь богатые люди, а через несколько месяцев будем еще богаче, потому что владелец фабрики меня заметил и хочет отправить на учебу. Видишь, как я теперь живу! Ты за меня рада?»

Однажды вечером она позвонила мне сама и сообщила, что только что получила страшное известие: прямо на выходе из университета, на пьяцца Иисус, убили Дарио, того самого мальчишку из комитета, о котором она мне рассказывала, студента, раздававшего листовки у ворот завода Соккаво — забили дубинками до смерти.

Мне она показалась очень встревоженной. Она говорила о том, что весь квартал и весь город накрыло свинцовым колпаком насилия; случаи жестоких нападений происходят все чаще. «За большинством из них стоит фашист Джино, а за Джино — Микеле Солара». Когда она произносила эти имена, в ее голосе слышалась не только всегдашняя ненависть, но и какая-то новая ярость, как будто за тем, что она говорила, скрывалось нечто большее, о чем она умалчивала. Почему она так уверена в том, чьих рук это дело, недоумевала я. Может, она до сих пор поддерживает связь со студентами с виа Трибунале? Может, на самом деле ее жизнь не ограничивается одними компьютерами и Энцо? Я слушала ее не перебивая; ее рассказ, как всегда, звучал захватывающе. Она в подробностях рассказывала, как фашисты собираются возле местного отделения Итальянского социального движения, напротив начальной школы, а потом, вооружившись железными прутьями и ножами, расходятся по разным районам — в Реттифило, на пьяцца Муниципио, в Вомеро — и подстерегают коммунистов. Паскуале дважды попал им в лапы, и теперь у него не хватает передних зубов. Энцо тоже как-то вечером пришлось сцепиться с Джино, прямо под дверью собственного дома.

Она немного помолчала, а потом совсем другим тоном сказала: «Ты помнишь, что творилось у нас в квартале в детстве? Так вот, все стало еще хуже. Хотя нет, все так же». Она имела в виду своего свекра, ростовщика и фашиста дона Акилле Карраччи, столяра и коммуниста Пелузо и ту войну, что разворачивалась прямо у нас на глазах. Мы отдались во власть воспоминаний: то у меня в памяти всплывала та или иная деталь, то у нее. Постепенно у Лилы разыгралось воображение, и она, как в детстве, смешивая факты со своими фантазиями, начала описывать мне сцену убийства дона Акилле. Удар ножом в шею, длинная струйка крови, кровь на медной кастрюле. Как и тогда, она и мысли не допускала, что его убил столяр. «Следствие, — с убежденностью зрелого человека заключила она, — устремилось по самому очевидному следу, который и привел их к коммунисту. Но где доказательства, что старика убил отец Кармелы и Паскуале? Откуда вообще известно, что это был мужчина, а не женщина?» Я мгновенно подхватила ее тон, и, дополняя друг друга, мы — успевшие повзрослеть девчонки — шаг за шагом добрались до правды, которая замалчивалась десятилетиями. «Давай подумаем, — сказала Лила, — кто выиграл от этого убийства? Кому достался ростовщический бизнес, которым занимался дон Акилле?» Действительно, кому? Ответ мы дали хором: выиграла женщина с красной книгой, Мануэла Солара, мать Марчелло и Микеле. «Это она убила дона Акилле!» — воскликнули мы в один голос, но, спохватившись, сами себя оборвали: что мы такое несем? И вообще, хватит об этом. Разыгрались, как дети малые.