Элена Ферранте - Те, кто уходит, и те, кто остается

Он ничего не ответил, я подождала немного и спросила:

— Это Аделе тебе сказала, что я отправила ей книгу?

— Конечно, кто же еще?

— Она прочитала?

— Да.

— И что говорит?

— Она тебе сама расскажет, это ваши дела.

Он явно был обижен. После ужина я переложила рукопись со своего письменного стола на его, уложила Деде, посмотрела телевизор, ничего не видя и не слыша, и наконец легла в постель. Глаз сомкнуть я не могла: все думала, почему Аделе говорила с Пьетро, а мне даже не позвонила. На следующий день — 30 июля 1973 года — я пошла проверять, начал ли муж читать роман: рукопись по-прежнему лежала на столе, погребенная под книгами, над которыми он просидел почти всю ночь; роман он явно даже не листал. Я распсиховалась, отругала Клелию, велела ей заниматься с Деде, а не сидеть сложа руки, перекладывая все дела на мою мать. Я была с ней очень груба, и мать, по всей видимости, решила, что я набросилась на девушку из сочувствия к ней. Дотронувшись до моего живота, вроде бы успокаивая меня, она спросила:

— Если опять будет девочка, как назовешь?

Голова у меня была занята другим, нога болела, и я, не подумав, бросила:

— Эльза.

Мать помрачнела. Я догадалась: она ждала, что я скажу: «Деде мы назвали в честь мамы Пьетро, если родится вторая дочка — назовем ее в твою честь», — но было уже поздно. Пришлось оправдываться. «Мам, ну сама пойми, — говорила я. — Тебя как зовут? Иммаколата. Мне это имя не нравится, не могу я так назвать свою дочь. — А Эльза что, лучше что ли? — Эльза — это почти Элиза, — отбивалась я. — Я хочу назвать дочь в честь сестры, ты должна радоваться». Больше она мне ни слова не сказала. Как же я устала ото всего этого. Становилось все жарче, я обливалась потом, сил больше не было таскать этот тяжеленный живот, хромать, терпеть все это, все вокруг.

Перед обедом наконец позвонила Аделе. Она оставила свой всегда ироничный тон и говорила медленно и серьезно — чувствовалось, что каждое слово дается ей с трудом. Не прямо, с массой оговорок, но она объявила, что книга не удалась. Я начала защищать роман, и тогда она перестала ходить вокруг да около и высказалась откровенно. Главная героиня не вызывает никакой симпатии, остальные персонажи — ходульные типажи. Сюжетные ходы и диалоги надуманные. Стиль претендует на новизну, но это не стиль, а полное его отсутствие. В книге слишком много ненависти — это оттолкнет читателя. Финал жестокий, как в спагетти-вестерне — он оскорбителен для моего ума, уровня культуры и таланта. Я молча выслушала критику. «Твоя предыдущая вещь, — заключила она, — была живой, абсолютно новой, а эта содержательно устарела и написана так вычурно, что слова кажутся пустыми». — «Может, в издательстве к нему отнесутся благосклоннее?» — робко спросила я. Она напряглась и холодно ответила: «Конечно, если хочешь, отправь им, но мне кажется, печатать не станут». Я не знала, что сказать, и тихо пробормотала: «Хорошо, я подумаю. Пока!» — но она меня не отпустила и совсем другим голосом начала расспрашивать о Деде, моей матери, беременности и Мариарозе, которая сильно ее расстраивала.

— Почему ты не дала Пьетро прочесть роман? — спросила она наконец.

— Не знаю.

— Он мог бы дать тебе совет.

— Сомневаюсь.

— Тебе его мнение совсем не интересно?

— Ну почему?

Я ушла к себе в комнату. Это было невыносимое унижение. Есть я не могла и легла спать с закрытым, несмотря на жару, окном. Ближе к вечеру, в четыре, начались схватки. Я ничего не сказала матери, взяла давно собранную сумку, села за руль и поехала в роддом, надеясь, что по дороге мы вместе умрем, и я, и ребенок. Но все прошло как по маслу. Промучившись несколько часов, я родила свою вторую дочь. Уже на следующее утро Пьетро завел со мной спор, требуя назвать девочку в честь моей матери, — по его мнению, мы были обязаны оказать ей подобный знак уважения. Настроение у меня было хуже некуда, и я решительно сказала, что традиция называть детей в честь родителей — это верх глупости и что я назову девочку Эльзой. Вернувшись из роддома, я первым делом позвонила Лиле. Я не сказала ей, что родила, но вместо этого спросила, можно ли прислать ей роман.

— Прочту, когда напечатают.

— Мне твое мнение нужно прямо сейчас.

— Ты же знаешь, я сто лет книг в руки не брала. Лену, я разучилась читать, не способна я больше на это.

— Прошу тебя, ну, пожалуйста.

— Прошлую книгу ты сразу отдала печатать. Почему с этой так нельзя?

— Потому что ту я и за книгу не считала.