Элена Ферранте - Те, кто уходит, и те, кто остается

— Я ведь многого тебе не скажу. Так только — понравилось, не понравилось.

— Мне и этого достаточно.

Пока я ждала, что скажет Лила, в Неаполе началась холера. Мать заволновалась, стала рассеянной, разбила мою любимую супницу и наконец заявила, что должна ехать домой. Я понимала, что холера, конечно, сыграла свою роль, но мой отказ назвать дочь в ее честь повлиял на нее не меньше. Я пыталась ее задержать, но она все равно уехала, несмотря на то что я только что родила и нога у меня болела. Она и так посвятила мне много месяцев своей жизни, мне, неблагодарной и не питающей к ней никакого уважения, а теперь предпочитала вернуться к мужу и хорошим детям и умереть вместе с ними. Тем не менее до самого отъезда она невозмутимо выполняла все, о чем я просила, не жаловалась, не ворчала, ничем меня не попрекала. Она с радостью приняла предложение Пьетро отвезти ее на вокзал: чувствовала, что зять ее любит. Наверно, все это время она сдерживалась не ради меня, поняла я, а чтобы не портить ему настроение. Растрогалась мать, только когда пришла пора прощаться с Деде. Уже на лестничной площадке она спросила девочку на своем вымученном итальянском: «Тебе жалко, что бабушка уезжает, да?» Деде, воспринявшая ее отъезд как предательство, мрачно ответила: «Нет».

Я злилась на себя больше, чем на мать. Меня охватила мания саморазрушения, и спустя несколько часов я уволила Клелию. Пьетро удивился, забеспокоился. Я злобно заявила ему, что устала бороться с произношением Деде, в котором слышу то мареммские, то неаполитанские интонации, что я снова хочу быть хозяйкой в своем доме и матерью своим детям. На самом деле я чувствовала свою вину и хотела себя наказать. Я с наслаждением упивалась мыслью о том, как изведу себя домашними делами, двумя детьми и болью в ноге.

Я не сомневалась в том, что с Эльзой мне предстоит такой же жуткий год, какой мы пережили с Деде. Но то ли потому, что я научилась обращаться с младенцами, то ли потому, что смирилась с ролью никчемной матери и забросила свой былой перфекционизм, девочка прекрасно брала грудь, хорошо ела и подолгу спала. Соответственно и я высыпалась, да и Пьетро, к моему удивлению, в первые же дни, когда мы остались одни, стал помогать мне по дому, ходить по магазинам, готовить еду, купать Эльзу и уделять больше внимания Деде, пораженной рождением сестры и отъездом бабушки. Боли в ноге и во всем теле прошли. Однажды поздним вечером, когда я спокойно дремала, меня разбудил муж: «Там твоя подруга из Неаполя звонит». Я побежала к телефону.

Лила успела достаточно поговорить с Пьетро и сказала, что ждет не дождется, когда познакомится с ним лично. Я слушала ее вполуха: Пьетро всегда был приветлив с людьми, не принадлежавшими к миру его родителей. Она явно тянула время, голос ее звучал весело, но как-то нервно. Я чуть не заорала: «Ты уже надо мной поиздевалась, так что хватит, давай уже, говори! Ты держала книгу тринадцать дней!» — но сдержалась и, перебив ее, просто спросила:

— Прочитала?

— Да. — Голос сразу стал серьезным.

— И?

— Хорошо.

— В каком смысле «хорошо»? Каким он тебе показался? Интересным, занятным, скучным?

— Интересным.

— Насколько? Очень или нет?

— Очень.

— Чем именно?

— Сюжетом. Его интересно читать.

— И?..

— Что — и?

— Лила, — сорвалась я, — мне очень нужно знать, удался ли роман. Кроме тебя мне этого никто не скажет.

— Так я и говорю.

— Ничего ты не говоришь, только путаешь меня: ты еще никогда ни о чем так поверхностно не отзывалась.

Наступило долгое молчание. Я представила себе, как она сидит, положив ногу на ногу, за обшарпанным столом, на котором стоит телефон. Наверно, они с Энцо только что вернулись с работы, а Дженнаро играет рядом.

— Я же говорила тебе, что разучилась читать.

— Да при чем тут это? Ты мне нужна, а тебе на меня плевать!

Снова молчание. Потом она буркнула что-то, чего я не расслышала, наверное, выругалась, и заговорила жестко, с досадой: «Я делаю свою работу, ты — свою. Чего ты от меня добиваешься? Это ты училась, ты знаешь, какими должны быть книги. — Тут ее голос сорвался, и она почти прокричала: — Ты не должна писать об этом, Лену, это не твое! Ничто из того, что я прочитала, на тебя не похоже. Книжка плохая, плохая, плохая, как и предыдущая».

Вот так. Говорила она быстро, но голос звучал сдавленно, будто воздух вокруг ее затвердел и слова перекрыли ей горло. У меня скрутило желудок, заболело вверху живота; боль нарастала, но не от того, что она сказала, а от того, как она это сказала. Неужели она плачет? «Лила! — воскликнула я в ужасе. — Что с тобой? Успокойся! Дыши, дыши!» Но она не успокаивалась, рыдала прямо в трубку, и в этих ее рыданиях было столько муки, что я забыла и боль от ее «Книжка плохая, Лену, плохая, плохая», и обиду на то, что и первая моя повесть — так хорошо продававшаяся, принесшая мне славу, о которой она, впрочем, ни разу и словом не обмолвилась, — была, по ее мнению, провалом. Больно мне было только от ее слез. Я оказалась к ним не готова, я не ждала их. Лучше бы мне досталась Лила-злодейка с ее обычным издевательским тоном. Но нет, она продолжала рыдать и не могла взять себя в руки.