Эдуард Тополь - Любожид

– Подожди. Куда ты гонишь?

– Как скажешь… – Герцианов спрятал бутылку и стаканы.

– Я, чтоб ты знал, еще вполне скважину бью, и у меня жена на двадцать шесть лет моложе! И не из-за Лира я уезжаю! Эта очередь за сливами меня выталкивает. Но ты никогда не поймешь, что это такое – быть чужим у себя же на родине. Это шекспировская тема, старик! А Лира… Лира я на Бродвее сыграю!

– На каком языке? – спросил Кольцов. – Do you speak English?

– Heважно! – хмельно отмахнулся Герцианов. – Искусство интернационально! Они ведь уже год, как перекрыли мне кислород – ни в кино, ни на эстраду. Как на выезд подал – все, ни одного концерта! Но я же артист, у меня душа горит! Давай выпьем.

– Сейчас, пива принесу и выпьем. – Кольцов встал, взял пустые пивные кружки – по пять в каждую руку. – А если я соглашусь делать Ленина, зашьешь ампулу?

– Ни хера! – сказал Герцианов. – Они меня и без ампулы выпустят! Рано или поздно. Не сажать же им Герцианова!

Кольцов ушел к стойке, смешался с толпой-очередью.

Герцианов сидел над двумя оставшимися на столе пустыми пивными кружками и каким-то совсем не пьяным, а жестким, словно ястребиным, взглядом оглядел этот большой павильон-бар. Гул голосов, смешанный с запахом пива, водки и моченого гороха, стоял в воздухе. Неряшливо одетые московские алкаши… небритые после ночного загула студенты… командированные казахи с деловыми портфелями… молодая чернявая евреечка с усатым русаком в вышитой украинской рубашке… несколько младших офицеров… столике тремя интеллигентами… высокий и красивый, как Вронский, молодой жуир в длиннополом кожаном плаще, с холеными пальцами в перстнях и сорокалетняя татарка, влюбленно заглядывающая ему в глаза и готовая, кажется, прямо здесь, при всех впиться в этого молодца своими искусанными алыми губами… компания загульных шабашников… цыганка в грязном цветастом платье пристает к кому-то погадать, а двое ее детей шныряют меж столиков… – это и был тот самый «народ», о котором он говорил с Кольцовым.

– Абрам, дай пену допить!

Герцианов поднял голову. Над ним стоял небритый и нечесаный алкаш лет пятидесяти, в грязной тенниске и с наколкой «Раб КПСС» на локте. Его наглый и голодный взгляд был прикован к двум пивным кружкам, которые стояли перед Герциановым. В них, на донышке, действительно была пивная пена.

Герцианов вздохнул:

– Здравствуй, земеля!…

– А ты чаво? Ты рази из брянских? – удивился алкаш.

– Нет, я из гомельских, – усмехнулся Герцианов. – Но тоже раб КПСС. А водки хочешь?

– Шутишь! – не поверил алкаш.

Герцианов нагнулся к своему портфелю, достал бутылку «Московской» и два стакана. Не спеша налил по полстакана. И пока он лил эту водку, и пока закрывал бутылку, и пока прятал ее снова в портфель – алкаш не отрывал завороженного взгляда от этих стаканов и, казалось, даже не дышал, чтобы не спугнуть свое неожиданное счастье.

– Ну, давай! – Герцианов подвинул ему один стакан, а сам поднял второй: – Давай, земеля, выпей с жидом! За вашу и нашу свободу!

И то ли потому, что Герцианов был уже достаточно «набравшись», то ли актерская его натура проснулась, но этот вроде бы негромкий тост прозвучал так, что на них посмотрели из-за соседних столиков. А ал каш тут же схватил свой стакан.

– За свободу, земеля! Фуй с ней! – быстро сказал он беззубым ртом, залпом, как в пустое ведро, опрокинул водку прямиком в горло и зажмурился, слушая, как идет эта водка по его абсолютно пустому пищеводу в совершенно пустой желудок. Потом открыл глаза, счастливо вздохнул и спросил: – А пиво дашь допить?

Герцианов разрешающе кивнул. Алкаш тут же взял обе кружки, но пену из них пил уже не спеша, врастяжку, с наслаждением. Герцианов не мешал ему. Только когда алкаш поставил обе кружки на стол, утер губы тыльной стороной ладони и сказал спасибо, Герцианов спросил:

– А как ты узнал, что я еврей?

– Да я не со зла, падла буду! – извинился алкаш.

– Я не к тому. Я вообще. Как ты узнал?

– Так оно ж чаво? Не видна рази? – сказал алкаш и даже, словно за поддержкой, оглянулся на окружающих.

– Ну вот! А многие считают, что в Советском Союзе трудно быть евреем, – сказал Герцианов негромко, но публично, то есть тем особым актерским манером, который всегда отличает мастера сцены, уверенного в том, что аудитория будет внимать даже его шепоту. – А оказывается – ничего подобного! Это в царской России трудно было быть евреем…

Действительно, несмотря на то что Герцианов вроде бы говорил тихо, только себе и этому алкашу, все, кто сидел за соседними столиками, умолкли и повернулись к ним. А Герцианов, словно не замечая этого, продолжал: