Эдуард Тополь - Любожид

В сердцах Рубинчик шагнул в гостиную и вырвал штепсель проигрывателя из розетки. Иголка проскрипела еще такт по пластинке и замерла. А Рубинчик подошел к окну.

Темные осенние Мытищи открылись ему с высоты пятого этажа. Редкие желтые пятна окон светились в сырой темноте, одинокий грузовик прокатил по пустой щербатой мостовой, ветер мел листья по тротуару и нагребал их к фонарному столбу, под которым сидел и мирно дремал какой-то алкаш в пиджаке и шапке-ушанке. Родина, подумал Рубинчик, милая Родина! «Мне избы ветхие твои…»

И вдруг какая-то левая яростная сила поднялась в душе Рубинчика вмеcте с огнем алкоголя. Нет, он не уедет из этой России вот так – задохнувшийся от языческих судорог ее ног и жадного кратера ее тела. О нет, товарищи!

Злая, лихая, дерзкая улыбка озарила его лицо. Так улыбаются, поднимая перчатку вызова на дуэль, так смеются, бросаясь с обрыва в кипящие волны океанского прибоя, так тореадор, сжимая короткий дротик, выходит на бой с уже окровавленным и взбешенным быком.

Рубинчик задернул штору, включил проигрыватель и вмеcте с громкими тактами ожившего «Болеро» вошел в спальню. Варя лежала в такой же позе, как минуту назад, когда он вышел.

Только ее серые глаза были открыты и смотрели на него с подушки невинно и выжидательно, и веселые детские протуберанцы искрились вокруг ее зрачков.

Он остановился перед ней – голый, темноволосый, с яростным вызовом в темных семитских глазах и во всей невысокой фигуре. Но он еще не был готов к атаке. Он стоял перед ней, шумно дыша и слушая, как внизу его живота медленно, очень медленно собирается нужная ему сила.

Звучало «Болеро».

Бам! Парарарарам-парарам! Бам!…

И вмеcте с усилением крещендо начало оживать и подниматься его копье, его ключ жизни.

Парара-рам-тарара-аа-ам!…

Он увидел, как Варины глаза сместились с его лица вниз, к этому вздымающемуся символу его чести и силы и как ужас, непритворный ужас отразился на ее детском лице и в ее серых радужных зрачках.

Этот ужас прибавил его крови победную, торжествующую дозу адреналина, и его копье взметнулось вверх, вертикально, как сигнал к атаке.

Парира-рира-рира-там! Та-та-там!…

Но он не набросился на нее, нет!

Наоборот, он приблизился к ней мягкой походкой барса, пантеры, змеи. И, позволяя ей не терять взглядом это напряженное орудие, увитое толстыми, словно корнями, венами и увенчанное горячей фиолетовой луковицей, он медленно и нежно провел зачехленными колесами этого орудия по ее плечу, груди и бедру. Так умелый наездник гладит по холке дикую заарканенную лошадь перед тем, как взлететь на нее неожиданным прыжком.

Варя отпала на спину от этого прикосновения.

И глаза их встретились.

Только страх был в ее детском взгляде, ничего, кроме страха. А руки ее поднялись, инстинктивно защищая грудь и живот.

Но Рубинчика уже не могла обмануть ее невинность. Теперь он знал ее лучше, чем она знала сама себя. Не будет ни подготовки, ни минета, ни разговоров о вечности и звездах. Ухватив ее руки, он развел их в стороны, взлетел на нее одним прыжком и голыми ягодицами уселся ей под грудь – так, что его мошонка улеглась как раз в ложбинку меж двух этих детских холмиков, а его копье задрожало в пяти сантиметрах от ее испуганных глаз.

– Боишься? – спросил он хрипло и с усмешкой.

Она не ответила. Ужасающимся, диким и зачарованным взглядом смотрела она на этот дрожащий от нетерпения символ жизни, как смотрели, наверно, язычники на своих богов, возникающих перед ними из огня и камня.

Крепко прижав ее руки по обе стороны подушки, он стал медленно сползать по ее телу вниз – к животу, к лобку. И когда ее глаза потеряли из вида его живое и жаркое копье, она подняла их к его глазам и вдруг сказала:

– Не надо! Прошу вас!

– Надо! – сказал он хрипло и стал жестким коленом разжимать ее сведенные ноги.

– Нет… Ну пожалуйста… Не делайте этого…

И столько мольбы и жалостливости было в ее тихом голосе, что он даже замер на миг, поскольку никогда до этого не делал это насильно. Но и тут же вспомнил эту жадную и безжалостную улитку, которая затаилась меж ее сжатых ног. Нет, он не будет ждать ее согласия и он не станет ни уговаривать ее, ни соблазнять. К черту! Без церемоний! Не она ли только час назад рыдала до икоты от любви к нему?

Он вонзил второе колено меж ее сведенных ног и разжал их мощным усилием.

«Болеро» уже звучало где-то под потолком, на высших уровнях своего крещендо – торжествующе, как рок.