Эдуард Тополь - Любожид

И теперь, под утро, когда Варя уснула и спала перед ним на уже третьей смене простынь, он сидел рядом с ее кроватью совершенно голый, смертельно хотел курить и думал, замерзая не столько от ночной прохлады и лунного света, сколько от своего холодного и безжалостного прозренья. Господи, беззвучно кричал он себе, Рубинчик, ты же идиот! Как можно уезжать от этого! Да все шесть толстых тетрадей его рукописи не стоят и доли этого немыслимого языческого наслаждения и этой непонятной и ничем не объяснимой любви, которая спала сейчас перед ним, приоткрыв опухшие от поцелуев губы и смежив свои пышные ресницы русской княжны! Ее удлиненное иконное лицо с сурово приподнятыми половецкими скулами, ее нежная грудь в синяках от его засосов… Да будь все мужчины их русского племени хоть трижды антисемиты – ну и что? И разве так уж совсем невтерпеж правление их партийного быдла, чтобы ради какой-то западной свободы пожертвовать этим?

Боже, Рубинчик, что ты наделал? Куда ты едешь? Зачем? Может быть, русские мужики ненавидят нас, и бьют до крови, и мечтают вырезать всех до одного именно потому, что их женщины любят нас вот такой языческой любовью?

Но любят – за что?

В Баку стояла жара. Апшеронское солнце плавило асфальт на узких мостовых и на плоских крышах домов. Поразительно похожий на Неаполь, город подковой спускался к Каспию террасами старых и новых улиц, модерново-бетонными кубами современных зданий, зеленью парков и круглыми минаретами мусульманских мечетей. Но и каспийская вода, к которой с разбегу припадал город, не давала ему прохлады. Сухой, как шкура на барабане, зной выжигал азербайджанскую столицу, ее тутовые деревья чернели от этого жара мохнатыми сочными ягодами, а каштаны роняли на землю маленькие зеленые остроиглые бомбочки, которые лопались, обнажая коричневые плоды, блестящие свежей полировкой.

Впрочем, ни зной, ни апшеронский ветер, ни даже диктатура КПСС не мешали городу жить своей бытовой жизнью. Дети шумно играли на улицах в футбол и «лямги», восемнадцатилетние сдавали вступительные экзамены в вузы, женщины выбивали на балконах и крышах ковры и верблюжью шерсть и здесь же стирал и, месили тесто и ощипывали кур. А мужчины жарили на мангалах бараньи шашлыки, пили чай и слушали по радио тягучие и оглушающе-громкие мугамы.

Пройдя сквозь ватагу пацанов, гоняющих мяч по узкой улице имени поэта Самеда Вургуна, Мурад вынужденно остановился у раствора-въезда своего двора – здесь стоял грузовик с мебелью, а соседки на ближних и дальних балконах оживленно судачили:

– Очень хороший шкаф! Трехстворчатый! Зеркальный!

– Немецкий, да! Немецкие всегда зеркальные!

– Зачем говоришь «немецкий», если не знаешь? Наш!

– Какой наш?! Что я – по софе не вижу! Спустись, посмотри своими армянскими глазами! «Мадэ Германия»!

– И как вовремя привезли – он как раз в университет поступает! А одеяла вы посчитали?

Тут из раствора вышли два потных мужика в плоских кепках-«аэродромах», один из них, чем-то знакомый Мураду, снял из открытого кузова грузовика огромную пачку цветных одеял, а второй – какой-то тяжелый мешок, и оба потащили ноши во двор дома Мурада.

Мурад с любопытством пошел за ними. Большой квадратный двор-колодец был окаймлен по всем сторонам многолюдными верандами, деревянными и железными лестницами и балконами с мокрым цветным бельем, развешанным, как штандарты, на пересекающих двор веревках. А посреди двора, возле новеньких, в полиэтиленовой пленке, стола, тахты и посудного шкафа стояли мать и Фируза, старшая сестра Мурада. Вдвоем они внимательно осматривали эту мебель.

– Не поцарапали? – спросил у них мужик, который пронес одеяла на веранду квартиры Мурада.