Эдуард Тополь - Любожид

– Не женюсь я, – упрямо произнес Мурад. – Я в Брест поеду.

– Что??! – сказала мать.

– Куда? – засмеялась Фируза.

Но Мурад не взглянул ни на мать, ни на сестру. Сказал отцу:

– Я сегодня сдал последний экзамен и еду в Брест провожать ее.

– Интересно, когда твой поезд отправляется? – насмешливо, как ребенку, сказал отец.

– Завтра вечером, в восемь. Мы уже купили билеты.

– Кто – «мы»? – посерьезнел отец.

– Ну, ее мать и я. Соня туда с братом уехала, а я их матери помогу вещи тащить, у нее шесть чемода…

Договорить он не успел – отец вскочил и через стол засвистел кулаком в воздухе. Но мать и Фируза бросились между ними, схватили отца за руки.

– Я тебе дам Брест! Я тебе дам чемоданы! – рвался из их рук отец и брызгал слюной: – Сопляк! Шпана! Комсомолец! Гетваран!

– Я люблю ее, отец, – сказал Мурад, стоя напротив него.

– Пустите меня! – кричал отец жене и дочке. – Я ему покажу «люблю»! Ишак!

– Отец! Соседи все слышат!… – плакала мать.

– Все, больше не могу! – вдруг сказал ей отец, ослабевая. – Не могу больше! Собирай родню! Утром всю родню собирай – я его при всех зарежу! Убью своими руками!

Тут во дворе раздался такой оглушительный взрыв, что стол с посудой подскочил вверх и свет замигал в лампочке. Но на это отец прореагировал совершенно спокойно.

– Опять этот идиот взорвался, – сказал он и высунулся в окно.

Там сосед Акрам слепо выскочил из своей веранды сквозь бело-желтые клубы дыма. Ступая по осколкам стекол, выбитых взрывом, он двумя руками держал опаленное лицо.

– Акрам! – сказал ему отец. – Я тебе сколько раз говорил! Я тебе восемь раз… Нет, я тебе уже девять раз говорил: что тебе, кроме сжатого воздуха, больше с работы украсть нечего?

«Антисемитизм для русских, да и вообще для всех народов, – это как вонь для скунсов. Всегда, когда скунсу грозит опасность, он поднимает хвост и выпускает зловоние, так и антисемитизм. Вспомните – еврейские погромы 1905 и 1916 годов – они были как раз накануне мировой войны и катастрофы русской революции. А погромы в Германии?…»

Рыжий мужчина с голубыми глазами левита стоял позади Нели Рубинчик и держал в ногах несколько гигантских дерматиновых папок, раздутых от холстов.

– Все думают, – продолжал он, – что эта Империя вечна, что если у нее атомное оружие и черт знает сколько танков, то она несокрушима. Но раз она начала вонять антисемитизмом – все, она накануне гибели…

Его собеседником был известный иллюстратор Достоевского, Толстого и всех остальных русских классиков Григорий Израилевич Буини, который привез сюда, в Новодевичий монастырь, целую машину чемоданов с рисунками, офортами и картинами. И еще человек тридцать молодых и пожилых художников и художниц с гигантским количеством картин, а также двадцать музыкантов со скрипками, флейтами и виолончелями и дюжина людей с портфелями, набитыми семейными реликвиями – старинными шкатулками, статуэтками подсвечниками и вазами, – стояли тут, на каменном подворье Новодевичьего монастыря. В краснокирпичном флигеле монастырского собора, ныне Музея древнерусского зодчества, два раза в неделю – по средам и пятницам – комиссия Министерства культуры СССР определяла стоимость вывозимых евреями предметов искусства и назначала пошлину за этот вывоз.

Неля приехала сюда с дочкиной скрипкой. Без разрешения Министерства культуры ни один музыкальный инструмент, даже детскую скрипку-четвертушку, из Империи вывозить не разрешалось, и к десяти утра все в этой очереди уже перезнакомились и отвозмущались этими фашистскими порядками. Художники, которых власти травили, называли бездарностями, мазилами, абстракционистами и чьи работы никогда не пускали на легальные выставки и давили бульдозерами на выставках нелегальных, – эти самые художники вдруг здесь, за пару дней до эмиграции, узнавали, что их картины, оказывается, являются национальным достоянием страны и поэтому они, авторы, должны за вывоз этих картин уплатить государству тысячи рублей. И такие же суммы, то есть полную стоимость, нужно было платить за музыкальные инструменты, старинное серебро, вазы, статуэтки.