Эдуард Тополь - Любожид

После каждого прикосновения его языка и губ чувственные, заспанные лепестки Вариного бутона медленно приоткрывались в такт плывущему из гостиной «Болеро» Равеля. Они наполнялись жизнью, плотью, цветом и соками вожделения.

Рубинчик хохотал и ликовал в душе. Он ощущал себя магом, факиром, Диснеем, Мичуриным и Казановой одновременно. Он стал играть с этим бутоном, он щекотал языком открывающиеся створки, он подлизывал их, дразнил касанием губ и погружал свой язык в маленький розовый кратер, забыв свою главную цель и миссию и совершенно не замечая, что все остальное тело его наложницы уже живет иной, неспокойной жизнью. Оно наполнялось днепровской силой, хрипло дышало, скрипело зубами, изгибалось и металось по кровати, меняя русло и трепеща на порогах своего вожделения. Но Рубинчик не видел этого. Поглощенный своей игрой, он стал тем детдомовским мальчишкой, которому после многих лет сиротства и нищеты дали самую волшебную в мире игрушку.

И вдруг – в тот момент, когда его язык находился в ее нежном и теплом кратере, – белые Варины ноги тисками зажали его шею, а ее колени с дикой, судорожной, нечеловеческой силой надавили на его затылок и прижали его лицо к ее паху.

У него не было не только сил вырваться из этого замка, но даже вздохнуть. И тогда, задыхаясь, он вдруг ощутил, как эти теплые и нежные створки-лепестки ее бутона снова обрели властную и жадную силу и, обжав его язык, стали затаскивать его в себя, проталкивая, как поршень, все глубже и глубже в жуткую и сладостно-терпкую глубину ее кратера.

Так удав своими мускулистыми кольцами продвигает в себя свою добычу.

Рубинчик уже не слышал никакого «Болеро» и даже не мычал, а только упирался изо всех сил руками в раму кровати, пытаясь выскочить из этих смертельных объятий, но ему удалось лишь протащить Варино тело по постели на длину своих рук. И только. Варя приросла к нему, ее жадная улитка поглощала его все глубже, вырывая его язык из гортани. В последних судорогах, как утопающий под водой, Рубинчик стал беспорядочно дергаться всем телом и бить руками впившееся в него тело и царапать ногтями, но в этих его предсмертных судорогах уже не было полной силы.

Он умирал. Он задыхался. Легкие вырывались из грудной клетки, голова расширилась и гудела, и глаза полезли из орбит.

А там, в ее живом кратере, мускулистые кольца уже дотащили его язык до заветной препоны и попытались продвинуть еще дальше, насквозь.

Но в языке Рубинчика не было той твердости, которая нужна для такой операции.

И, поняв это, кольца разжались, кратер открылся, мягкие лепестки-створки выпустили язык Рубинчика из своих смертельных объятий, а Варины ноги вытянулись во всю свою длину, в последней судороге бессильно опали ему на спину.

Рубинчик рухнул на пол как труп.

Он лежал ничком, на груди, и распахнул руки, словно обнимая землю, которую уже покинул. Даже дышать у него не было сил, он только хватал воздух краями разорванных легких и нянчил в гортани свой несчастный и почти вырванный язык.

Только через несколько минут сквозь оглушительный грохот своего пульса он снова услышал победный, все нарастающий и неминуемый, как судьба, ритм равелевского «Болеро».

Он перекатился на спину и открыл глаза.

Старая русская икона в золотом окладе смотрела на него из угла. Его глаза встретились со взглядом распятого на кресте Иисуса, и только теперь, тут, на полу, Рубинчик понял, какая это боль и мука быть Учителем язычников.

Но минуты через три он отдышался, окончательно убедился, что выжил, и посмотрел на Варю.

Она лежала в кровати, на боку, закрыв глаза и свернувшись в клубок, как ребенок, как его дочка Ксеня. Ее губы были открыты, как во сне, ее высохшие волосы тихо струились на ее озябшие голые плечи, ее руки обнимали ее нежные коленки, и ничто не напоминало в этом покойном и полудетском теле о той дикой языческой силе, которая скрывалась меж ее белых ног. Ничто, кроме крутого и властного изгиба ее бедра…

Рубинчик поднялся с пола и, даже не укрыв явно озябшую Варю, вышел в гостиную и через нее – на кухню. Там он открыл холодильник «Яуза» и обнаружил то, что искал: в дверце холодильника на полке стояла бутылка «Столичной», пустая на две трети. Рубинчик взял из кухонного шкафчика стакан, налил в него все, что было в бутылке, и, сделав полный выдох, залпом выпил почти полный стакан холодной водки. Закрыл глаза, занюхал кулаком, послушал, как пошла водка в желудок, оживляя его, и передернул плечами. Потом открыл глаза и прислонился спиной к холодильнику. Черт возьми, он жив! жив! Ну и подарочек выкинула ему на прощанье эта ебаная Россия! А тут еще это «Болеро»!