Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

– Время кончилось. Продлять удовольствие будем?

– У меня денег с собой нет.

– Жаль. – Она взяла телефон и, немного послушав, доложила. – Продлять не будет, приезжай.

В кровать она не вернулась, прошла к вешалке и стала одеваться.

– Через десять минут придет машина. Допьем, что ли?

Голос вроде не изменился, но в интонации уже сквозил холодок безразличия. Пропала уютность. Он разлил остатки водки.

– А ты мне понравился. Я люблю интеллигентных мужчин. Спокойные, внимательные.

– Ты мне тоже понравилась.

– Так звони в следующий раз. Только сразу говори, что тебе нужна Натаха.

– Следующего раза не будет. Не доживу я до следующего раза. Повешусь сегодня.

– Не надо так шутить.

– Я и не шучу. Купи завтра газету и все про меня узнаешь. Хотя в завтрашнюю не успею. Покупай послезавтра.

Она не поверила. Да он и сам не знал: верить ли себе. Больше всего ему хотелось остаться с этой несчастной, но жизнелюбивой бабой. Но снова заиграл телефон, и она заторопилась на выход.

Когда заказывал апартаменты, обещали отвезти туда, откуда забрали, но получилось, как на поэтических выступлениях: туда везем, а возвращайся собственным ходом. Можно было бы и напомнить, но ехать домой не имело смысла. Задело другое: садясь в машину, Натаха не оглянулась. А могла бы, ему казалось, что имел право на прощальную улыбку.

– «Разлюбила, и стал ей чужой», – пробормотал он и пошел искать магазин.

Он повторил нехитрый набор напитков и на остатки денег попросил крендель дешевой колбасы. Последний раз в этом районе он был лет десять назад, но помнил, что, если идти вдоль берега по течению, метров через триста будет мостик, а сразу за ним – сквер. Он был уверен, что там никто не помешает – уже начинало темнеть, да и погода не располагала к прогулкам, – и не ошибся. Тихое пустынное место, лавочка и рядом с ней вполне пригодное для него дерево. Нижний сук достаточно прочный и на удобной высоте.

Колбаса показалась очень вкусной. И немудрено, если с утра ничего не ел. Он делал большой глоток водки, потом откусывал от кренделя, не сдирая шкурку и даже не сплевывая ее. Колбаса быстро кончилась, он был готов сходить за добавкой, но денег не осталось. Присел, огляделся, прислушался – тишина, ни души. Эта сцена проигрывалась множество раз, менялись воображаемые декорации, оппоненты и внутренние диалоги, но в финале шел обязательный просмотр картинок из прошедшей жизни. Ему казалось, что они нахлынут помимо его воли, хаотично, путая хронологию, высвечивая даже то, чему он в свое время по глупой суетности не придавал значения. Именно эти откровения должны были наполнить прощание. Но теперь, когда осталось совсем чуть-чуть, засомневался: с кем же он все-таки прощается. С окружающим его миром или с собой? И удивился, что воображение рисует только прощание с миром, уход из неуютного и негостеприимного чужого дома, но не уход от себя. С собой он вроде как оставался, помахать себе ручкой не получалось. Но самое удивительное, что и прощание с другими не вырисовывалось в четкие картинки, комкалось и смазывалось. Мелькнули детские обидчики, первая институтская любовь, самодовольное лицо Миши, срезающего его грибы, спина жены в дверном проеме, но все это пролетело вскользь, не вызывая боли. Желаемого мазохистского удовольствия не получалось.

Оставалось подготовить орудие убийства. Вынул из сумки веревку, завязал по петле на каждом конце и встал, чтобы набросить веревку на сук, а затем продеть нижнюю петлю в верхнюю, но вовремя спохватился, понял, что сначала надо соорудить удавку, иначе, когда верхняя часть затянется на дереве, он не сможет сделать большую петлю для горла. Веревка была жесткая. Замерзшие пальцы плохо слушались. С первого раза набросить веревку не получилось. При второй попытке он подпрыгнул, петля перелетела через сук, но сам он не смог удержаться на ногах. Упал лицом вниз, потом перевернулся на спину и сквозь голые ветки увидел холодное звездное небо, тупое и безразличное ко всему. Подниматься не хотелось, но лежать на мерзлой земле было холодно.

Когда петля была готова, он вернулся на лавочку – присесть перед дальней дорогой и выпить на посошок. Еще раз попытался оглянуться на прожитую жизнь, но память отказывалась помогать. Он намечал жертву для последнего разговора, хватал за руку, старался повернуть к себе лицом, чтобы заглянуть в глаза, а человек выскальзывал и убегал, прячась в темноту. Он кидался к другому, догонял, но все повторялось. Не вырывались, а выскальзывали. Память утратила цепкость и натыкалась на плешивого сочинителя из Днепропетровска или на писклявый голос девицы из машины сутенера. Может, ей мешал страх перед последним шагом?