Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

Первый сюрприз преподнесла ему «Юность». Есенина не пустили в кабинет Катаева. Две упитанные дамы и юноша спортивного телосложения стеной встали возле двери и приказали не повышать голоса. Но случаю было угодно свести старых знакомых, Катаева вызвали к министру культуры, и он выскочил из кабинета. Есенин был уже на пороге, но оглянулся. Катаев побледнел и даже назад отшагнул. А Есенин сгоряча не понял. «Привет, – говорит, – Валя, рад, что ты услышал меня, а то эти церберы слишком усердно служат литературе».

Катаев на цыпочки приподнялся, чтобы еще с большего высока на Есенина посмотреть, и спрашивает у своих с деланым недоумением: «А это кто еще такой?»

Церберы молчат. Есенин ответил за них – по старой привычке врезал ему в лицо и вышел, хлопнув дверью.

Катаев на эту оплеху потом ему ответил в письменном виде, в мемуарах.

Жизнь начал новую, но старые привычки быстро возвратились: если обидели, значит, надо выпить, а если выпил, значит, надо тащиться по редакциям. Выпил и отправился в «Новый мир». Но Бог его берег. Не хотел, чтобы в один день все напасти обрушились на забубенную голову. «Новый мир» Есенин искал полдня и не смог найти. Пошел в «Красную новь», а ту, оказывается, давно закрыли.

Попытка вернуться в литературу через парадное не состоялась, и он решил воспользоваться служебным входом, в конце концов, Есенин имел на это некоторые права. Взял водки и поехал домой к Сергею Городецкому. Прислуга в доме отсутствовала, двери открыл сам мэтр. Он был пьян. Увидел Есенина и прослезился: «Сереженька, золотой ты мой, как долго я тебя ждал. Выпить, надеюсь, не забыл прихватить?»

Есенин тоже слезы смаргивает – наконец-то встретил поэта, который сразу его узнал и обрадовался ему.

Закуски в доме Городецкого не нашлось, но разве может отсутствие банальной пищи омрачить радость встречи двух поэтов. Сели за хроменький столик и наполнили стаканы.

«Когда мне грустно, – говорит Городецкий, – я всегда вспоминаю твои строчки: «Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым».

«А я до смерти не забуду твои: «Никакой не знал услады: только бабочки да гады, мухой сердцу угоди», – отвечает ему Есенин. – А до второй смерти буду помнить, что именно ты поддержал меня не только в начале пути, но и теперь, когда никто не хочет меня узнавать».

При встрече Городецкий еле держался на ногах, а сели – и ничего, совсем как трезвый стал. Первую бутылку выпили, вторую – начали.

«Дела в поэзии неважные, – жалуется Городецкий, – теснят старую гвардию. В кои-то веки дали хорошему поэту Нобелевскую премию и тут же отобрали, к Пастернаку в гости не ходи – и ему не поможешь, и себе навредишь. Забывают нас, Сереженька, забывают».

Выпил Городецкий еще стакан, всплакнул об ушедшей славе и заснул за столом. Есенин домой не поехал. Метро уже закрыто было, а таксиста в наш район никакими калачами не заманишь. Прилег на диванчике, а утром проснулся от крика.

«Ты кто такой и как здесь оказался?» – Городецкий ярится.

А Есенин смеется, думает, что разыгрывают его. Но на всякий случай напоминает, как мило сидели они ночью и цитировали друг друга.

«Вон отсюда, проходимец. Есенин умер давно!» – шипит Городецкий и для пущей убедительности молоток в руки берет.

Пьяный целоваться от радости лез, а трезвый узнавать не хочет. Или боится узнавать? А Есенину каково? Смотреть на перепуганного Городецкого жалко. Да и над собой рыдать хочется. Звезденко похоронили вместо него, а ему оставляют роль Звезденко. И объяснять, кто есть кто, бесполезно.

Через неделю случайно встретились на улице Воровского, и Городецкий снова не узнал его. А Есенин пьяненький был, разобиделся, на критику потянуло: читал, мол, твою последнюю книженцию, дерьмовые стишата стряпаешь, Митрофаныч, сам себя позоришь, зря чернила переводишь и землю топчешь зря, нельзя поэту так долго задерживаться, надо было еще на Гражданской от сифилиса умереть или на худой конец от бандитской пули, таким бы знаменитым был, может, даже и памятник где-нибудь стоял. Городецкий побледнел и зонтиком на него замахнулся. Прохожие милицию начали звать. Встреча едва не закончилась вытрезвителем. Потом Есенин, как обычно, переживал, что напрасно обидел пожилого человека, хотя и говорил сущую правду – блестящего поэта Сергея Городецкого давно не существовало, а старик, носящий его имя, только тем и занимался, что развенчивал свою былую славу.

Заставить себя ходить по редакциям он уже не мог. И Есениным перестал называться. Придумал себе псевдоним – Мещерский. Новые стихи запаковал в конверты и, как в юные годы, разослал во все журналы. Обратным адресом моим воспользовался. Я ему и стихи на машинке через два интервала перепечатала. Стихов было очень много, на два дополнительных тома к изданному собранию сочинений хватило бы с избытком. Но он не Маяковский, чтобы стихи на километры или килограммы измерять. К его лирике даже понятие «качество» неприменимо. Одним словом – изумительнейшие стихи. Печатаю и слезы сдержать не могу. Села ошибки после себя выправить и снова плачу. Три стихотворения даже перепечатывать пришлось.