Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

Такая глубина, такая пронзительность…

Отнесла конверты на почту, и стали ждать.

Первый ответ пришел через два месяца из «Огонька». Потом – из «Дружбы народов». Дальше не помню в каком порядке, но ответы были одинаковые, словно писал их один и тот же человек, если эту канцелярскую крысу можно назвать человеком. Нигде ничего не поняли, не вчитались, не прониклись. И снова я плакала, но если от слез, вызванных стихами великого поэта, кожа на лице приобретала детскую бархатистость, новые слезы обжигали злее кислоты, а каково было душе? Ну ладно я – советская женщина может вынести любые оскорбления и удары, но Есенин – тончайшая и ранимейшая натура. Не знаю, что бы с ним было, если бы я половину этих писем не сжигала. Журналы выставили перед нами железобетонные стены с дрессированными псами в каждой амбразуре. Отнесла рукопись в издательство. Через три месяца получили рецензию. В чем только его не обвиняли, у меня сил нет повторить эти слова, но одну формулировочку все-таки процитирую: «поэт Мещерский активно проповедует потребительское отношение к женщине». Верные наследники Бухарина чуть ли не слово в слово повторяли его злые заметки. Озлобленная бездарность монотонна, как таежный гнус. Я пошла в магазин и купила книжечку этого рецензента. «Луна – целина… ГРЭС – прогресс… Фидель Кастро – лекарство» – даже Маяковский лучше писал. Но Есенину от этого не легче. У него ни прогресса, ни революционеров. Он еще в ранних стихах сказал о них самое главное в поэме о Ленине, который не был для него иконой: «Еще суровей и угрюмей они творят его дела».

Из второго издательства облаяли еще злее. Круговая оборона. Если ты не член Союза писателей, все печатные органы для тебя закрыты. А чтобы стать членом, надо издать две книги. Словно после тюрьмы: на работу не берут потому, что нет прописки, а не прописывают потому, что не работаешь. Это теперь – накопил денежек и печатай любую графоманию. Желание, в общем-то, понятное. Каждому хочется увидеть свои творения изданными. Но советский графоман после долгих лет унижений удовлетвориться этим уже не может. Ему обязательно надо и узаконить свои отношения с музой. Как бабе штамп о замужестве в паспорт поставить, так и ему – членский билет получить.

Мы с Есениным о новых порядках узнали уже здесь, в больнице. И он придумал подходящие к ситуации правила для вступающих в Союз писателей. Поскольку изданная книга говорит только о способностях автора добывать деньги, предъявлять ее в приемную комиссию нет смысла. Основным критерием приема разумнее считать поведение автора. Например, омский поэт Аркадий Кутилов вышел на площадь с портретом Брежнева на груди, вставленным в сиденье от унитаза. Сразу видно, что это настоящий поэт. Его не только в Союз принимать, но сразу же и звание народного поэта России присваивать надо. Для тех, у кого талант поскромнее, можно взять за основу попадание в вытрезвитель. Десяти посещений вполне достаточно. Непьющим поэтам, бывают, наверно, и такие, вытрезвители можно заменить на две гонореи или один сифилис. А если он непьющий импотент, тогда пусть не обижается, а подает заявление в секцию поэтов-переводчиков или литературоведов, туда можно принимать и по количеству печатных знаков.

Есенин отослал эти соображения в секретариат. Ответа пока еще не получил.

Но это я вперед забежала, чтобы отвлечься от тех беспросветных дней, когда великий поэт не мог напечатать ни строчки.

Мне передавали, что Катаев где-то рассказывал, как Багрицкий предложил Есенину пари – кто быстрее напишет сонет на заданную тему. Мой был пьяненький, иначе бы не ввязался в дурацкий спор. Согласился и проиграл. Катаев земляк Багрицкого, он и рассказывал, чтобы показать, какие одесситы гениальные. Неглупый вроде человек Катаев, а главного не понимает: талантливый стихотворец сумеет написать заказной сонет за десять минут, но рукой великого поэта водит не господин, а Господь.

Не может Есенин писать ни о Фиделе, ни о Патрисе Лумумбе, ни о Джавахарлале Неру.

Он даже статью набросал, но так и оставил в черновике, какой смысл перебеливать, если ни одна редакция не примет.

Кстати, санитар, ты знаешь, кто изобрел радио? Итальянец Маркони или русский Попов?

Не знаешь.

И я не знаю. Ладно, пусть будет итальянец, от нас не убудет. Но паровоз – это наше, российское. Даже если вся просвещенная Европа начнет возражать – все равно первенство не отдадим. Мы его аж два раза изобрели. Сначала отец и сын Черепановы соорудили громадную железную махину. Потом советские писатели, в некотором смысле тоже крепостные, как и Черепановы, придумали свой литературный локомотив. «Паровозом» в графоманских кругах называлось творение, перед которым открывался издательский шлагбаум. Писались они и стихами, и прозой в деревнях и в столицах. В неразвращенной и наивной глубинке подобного добра штамповалось даже больше, чем в ловком и блудливом центре. Но не будем глумиться над паровозиками, пыхтящими по игрушечным рельсам детской железной дороги, проложенной в городском саду какого-нибудь Новостаробакланска, и над «паровозишками», снующими по узкоколейкам местного значения – какой с бедолаг спрос. Давай лучше пройдемся вдоль главной магистрали и заглянем в депо.