Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

«Теперь она замолчит, якобы углубится в себя, потом сама себе нальет, усмехнется и небрежно поинтересуется, почему ее не просят читать стихи».

– А почему меня не просят почитать?

– Не могу отважиться.

«Не слишком ли подобострастно? Хотя стихи у нее изумительные. Повезло дурочке. А как он красиво слушает. Неужели не притворяется? Конечно, притворяется. Разве можно серьезно воспринимать подобный цирк. И эта хороша. Ясно, что волнуется. Сердечко-то чувствительное, но все равно не стоит устраивать балаган и превращать все в пародию, зачем такие театральные жесты? А стихи все-таки выбирает самые звонкие, хочет понравиться».

– Дальше читать?

– Обязательно.

«Нет, не притворяется, да разве можно притворяться, слушая такое? Но зачем придвигать стул? И руку на плечо – зачем? А она вроде как и не замечает. Бессовестная. Смотреть противно. Лучше уйти на кухню и слушать оттуда».

– Читай еще.

– Сейчас. Никак не могу вспомнить первую строчку.

«Ишь, разволновалась. Но почему она замолчала? Целуются. Не терпится ей. Войти, что ли, и устроить скандал глупой девчонке? А какая польза? Кто выиграет в этом скандале? Только не я. Нельзя вмешиваться, нельзя себя обнаруживать, не время еще».

Когда в комнате потух свет, женщина на цыпочках подошла к неубранному столу, села на место поэтессы, взяла недопитый бокал и попыталась представить, каким красивым был бы он на свету, но ей не хватило воображения, а щелкнуть выключателем она не решилась. Сидела в темноте, медленно, по глоточку, допивала шампанское и прислушивалась – что же там в соседней комнате. Все слышала, все понимала…

«Нельзя же так. Сколько я об этом мечтала. Но не сегодня. Хотя бы завтра. Надо было уйти и увести ее. Не решилась. И теперь эта распутная дуреха может все испортить своей спешкой. Стыдно. Ох как стыдно и горько. Единственное спасение – свалить все на поэтический темперамент».

Утром, пока были в его квартире, кое-как еще сдерживали себя, но стоило выйти на улицу, и начался скандал. Возвращались пешком и ругались всю дорогу. Дома, уставшие, решили поспать и даже выпили за примирение, но сна не было, а взаимных претензий больше, чем хотелось бы. И снова – упреки, оскорбления, слезы – час, два, три… До изнеможения. На другой день поэтесса почти не вставала с дивана, то и дело проваливаясь в тяжелый потный сон. А потом пошли стихи, после изнурительного, почти полугодового молчания, вдруг словно прорвало, стихи рождались сами, казалось, что Кто-то оттуда, из-за облаков, подсказывал не отдельные слова, а готовые строфы, оставалось только вслушиваться и записывать, но ни в коем случае не отвлекаться, не отлучаться из этого волшебного полусна, потому что обратную дорогу потерять очень просто, а найти – почти невозможно, отвлечешься, и снова начнутся бесконечные и бесплодные блуждания в дебрях черновиков.

А женщина нависала над плечом и нашептывала, заманивала в гости. Поэтесса отмахивалась, умоляла замолчать, гнала искусительницу из дома, и та вроде бы исчезала, обиженно надув губы, но быстренько возвращалась и продолжала уговаривать сходить к мужчине, хотя бы ради новых стихов, которые могут зачахнуть без читателя или слушателя, ее снова гнали, она с показной покорностью отступалась, но подыскав новые доводы, продолжала уговоры. Бесхитростной, детской бесцеремонности поэтессы противостояла утонченная и вкрадчивая бесцеремонность женщины. И нашлась-таки подходящая минута и необходимые для нее слова, от которых поэтесса не смогла отмахнуться. А как отмахнешься, если стихи действительно явились к ней после встречи с мужчиной, встречи, перед которой так же эгоистично капризничала.

И снова был стол с хорошим вином, стихи при свечах, красивый, уверенный в себе хозяин, хмельная поэтесса и притаившаяся женщина, хладнокровная созерцательница с рассчитанными жестами и взвешенными словами, женщина, присутствие которой почти не обнаруживалось. До поры. Когда мужчина подошел к канделябру, чтобы задуть свечи, она вывела поэтессу на кухню, поставила перед ней бутылку крепленого вина, а сама впорхнула в спальню. В молчании они были неотличимы, разве что тело женщины было более гибким, руки – сильнее, а губы – мягче, но эти перемены разрешалось расценивать мужчине как собственную заслугу. Под утро женщина привела к нему полусонную поэтессу. Подмена осталась незамеченной. Мужчина ничего не заподозрил. Поэтесса все заспала, да и мысли ее были заняты единственным желанием – скорее возвратиться в то волшебное облако, из которого она так не хотела отлучаться, и теперь уже каялась, что сдалась на уговоры.