Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

В кои-то веки столичная газета расщедрилась и выделила поэтам сибирского околотка свою драгоценную полосу. Но его фамилия была обведена черной рамкой.

Газету я купил по дороге в аэропорт, а развернул уже в самолете. Пять фотографий, под ними – столбики стихов неодинаковой высоты и неодинакового достоинства. Четыре замшелых классика областного розлива, и он, пусть и не «красивый двадцатидвухлетний», но относительно молодой.

Я часто бывал в том городе и знал всех пятерых: с кем-то доводилось выпивать, кого-то показывали издалека. В городе имелся свой толстый журнал, и дверь в отдел поэзии была открыта для многих, дверь кабинета, но не страницы журнала. Редактор отдела, полысевший романтик молодежно-комсомольских строек, любил поговорить о поэзии вообще: о Гумилеве и Ходасевиче, о Цветаевой и Шкапской, но не о своих и тем более о наших творениях. При виде рукописи он скучнел и хватался за телефон, но всегда оживал, если в сумке у гостя что-то позванивало. «Старик, ты же умный человек, должен понимать, что хорошие стихи сейчас не печатают, особенно здесь, в перепуганной провинции, а изуродованная публикация ни радости, ни пользы, поверь, не принесет», – кто из нас не слышал этих увещеваний. Однако сам он регулярно печатался, где только мог, и обязательно с портретами двадцатилетней давности, напоминая поклонницам, что когда-то был и красив, и кудряв. А поклонницы имелись. На встречах с читателями, если и случались редкие записки из зала, адресовались они, как правило, ему. И нечему удивляться – самый известный в городе поэт, обаятельный мужчина и, кстати, действительно беззлобный человек. Поэт Т. его не любил, можно даже сказать – презирал, но тем не менее чаще и дольше, чем кто-либо другой, засиживался в задымленном редакторском кабинете.

Там мы и познакомились.

Пытаюсь теперь вспомнить его лицо в ту, лучшую для него, пору и не могу. Вижу тонкие, цвета линялой джинсовки губы, щербатый рот, серые слипшиеся волосы. В памяти – нервный, безостановочно говорящий человек в несвежей одежде. Но не всегда же он таким был? По крайней мере отсутствие двух передних зубов не бросалось в глаза. Но говорил много уже тогда. И джинсовый костюм, кажется, был один и тот же, и при первой встрече, и при последней, а между ними промелькнуло около десяти лет.

Сказал, что познакомился, но, наверное, преувеличил, это даже и встречей назвать нельзя. Точнее будет сказать: я увидел его, а он меня – нет. У него только что вышел первый сборник, тоненькая, как блин, книжица в серии «Молодые голоса», ничего не стоящая на взгляд непосвященного. Но завсегдатаи кабинета и даже преуспевающий хозяин слишком хорошо знали, что значит для поэта этот «блин», вышедший комом. Прыжок «через голову» местного издательства автоматически снимал с автора подозрения в кипучей деятельности по оказанию мелких бытовых услуг областным классикам. Книжка переходила из рук в руки, пьяный именинник то и дело выхватывал ее, зачитывал ту или иную строфу, изуродованную трусливым редактором, потом цитировал истинный вариант и объяснял подтекст, разумеется, антисоветский, и объяснения находили понимание и сочувствие. А как же иначе: все мы в ту пору наивно верили, что настоящая поэзия должна таить в себе обязательный кукиш ханжеским властям. Правда, не все считали разумным пускаться в подобные откровения с малознакомыми. Но триумфатор рубил наотмашь, безоглядно. Впрочем, выглядело это вполне естественно: головокружение от успеха, головокружение от дешевого, но обильного портвейна, интимность густо прокуренного кабинета – даже самый осторожный язык не усидит за крепкими зубами.

Следом, буквально наступая на пятки московской книжице, выскочил сборник и в родном городе. И неплохой, кстати, сборничек. По крайней мере – заметный. И поэт Т. уверенно перешел на «ты» с местной литературной знатью.

К своим, вернее, уже к бывшим своим, к тем, кто продолжал безуспешно стучаться или биться лбом в бронированные издательские двери, его отношение осталось прежним – умеренно надменным.

После первой встречи, на протяжении года, мы виделись еще раза три, и он упорно не узнавал меня. Казалось бы, я и сам не отличался особой почтительностью к собратьям, и не нами, грешными, заведено: «…и каждый встречал другого надменной улыбкой», но самолюбие мое взыграло и до задушевных бесед не дошло.

И вот очередная командировка с пересадкой в их городе. Перевез вещи из аэропорта на железнодорожный вокзал, купил билет, позволяющий задержаться на сутки. Приученный многолетним опытом разъездов заботиться о ночлеге, позвонил старому приятелю Юре, заручился приглашением и отправился пообщаться с поэтами. Словечко «общаться» в ту пору как раз начинало входить в моду.