Майя Кучерская - Ты была совсем другой - одиннадцать городских историй

Вернувшись, он пытается читать, подготовиться хоть немного к первой лекции – зачем только согласился ехать? О чем будет рассказывать сейчас? Что нового он может сказать про «Бубновый валет»? И опять отвлекается, отец однажды расспрашивал его именно про эту группу, была выставка в ЦДХ, он только бурчал что-то в ответ – все равно не поймет, все равно не объяснишь ничего. Отец отступал, усмехался, не злился. И так ведь почти всегда. Он вспоминает одну за одной отцовские подачи: как тот спрашивал, хотел что-то узнать, и не только о художниках, о его жизни, и на самом деле всегда, всегда втайне сочувствовал ему, только сдержанно, без лишних слов, Рощин вдруг ясно вспомнил этот особый полный сострадания (какой же он идиот, что не понимал! Не считывал) быстрый отцов взгляд, который тот всегда тут же гасил, новым вопросом или резкостью.

Это он, он не желал последние годы с отцом общаться, когда тот просил. Это он застыл в обиде на него, за себя, за маму, он его всегда осуждал, с мамой заодно, что орет, что эгоист – судил не ведающим о милости судом. Вот тот и оледенел, превратился в железо.

Ты поэтому кричал, пап? Хотел докричаться? Оправдаться. Добиться любви. Кричал от беспомощности, от безнадеги. И в этой, случайно угодившей к нему в телефон эсэмэске Рощину послышалось сейчас то же – беспомощность. Никогда отец не был жалким, а тут…

И внезапно бесконечность отцовского одиночества захлестывает его. Сирота, пробивавшийся в люди, сам, всегда только сам, всегда один. Жена, без меры заботливая, но каменная, не слышащая ничего. Сын… чужой, погруженный в свои крендельки. И с каждым днем все меньше света, красок, форм, все тише звуки – затягивающая в свое глухое чрево, с каждым новым шагом сужающаяся бетонная труба.

Обогреться хоть купленной любовью, напоследок, нырнуть туда, где тебя терпят любым, ухватить и задержать проклятые прекрасные мгновения, летящие все быстрей. Папа, прости.

Рощин сам не заметил, как задремал и вскоре провалился в глубокий сон, ему снилось, что он мчится, как поезд, и летит не вперед, а вниз в черном космическом пространстве, но лететь ему ничуть не страшно, только весело, это ведь батут, там внизу упругое, крепкое, поймает его, и подкинет высоко-высоко, он не пропадет, и это упругое – его отец. Он проспал до самого Нижнего Новгорода.

Отца выписали через две недели.

Золотая осень была уже позади, кончилась вмиг, как раз накануне. Резко похолодало и посыпал снег. День выписки отца тоже выпал насквозь сырой, слюдяной, с неба вместо снега летели серые льдинки.

Рощин забирает отца сам, на «гольфе». Ехать тяжко, лужи в полколеса, пробки, все сигналят, но в больнице ему везет: охранник пускает на территорию – бесплатно, может, положено у них так? Рощин паркуется у самого корпуса.

Прямо у входа в здание большая лужа с размокшим снегом, обойти ее с отцом тяжело. Рощин крепко держит его под руку и не понимает: отец действительно уменьшился в размере? Он же всегда был чуть выше его, а теперь ниже, хотя спину держит и вообще молодцом. Лужу отец, конечно, не видит, Рощин командует – правей, еще правее, так… самому приходится шлепать прямо по воде – прекрасные купленные вместе с Дашкой прорезиненные полусапоги держат, не пускают влагу, он доволен, он, как в детстве, шагает по лужам! Да еще и крепко держит ветерана под локоток.

В больницу отец его к себе так и не пустил – ездила сюда, на другой конец Москвы, только мама. Но до доставки на дом Владимир Петрович все-таки снизошел. Мама осталась дома, она простыла, да и погода…

Отец – слаб, но четок. Командует, как лучше его посадить, дает застегнуть ремень безопасности, зорким невидящим оком глядит вперед, что-то различает и всю дорогу указывает Рощину, кого обогнать, где лучше уступить, и ругает подрезавший их джип. Вообще, усевшись, отец чувствует себя гораздо увереннее, и как всегда – капитаном.

Он не ведает, мать уже призналась Рощину: отец продал на днях машину. Прямо из больницы, по телефону, все честно, на карточку тут же ему перевели, сейчас все это можно. Мать говорила об этом с облегчением, радуясь, но Рощин только промолчал в ответ и сморгнул – самурай отдал свой меч.

Что значили эти обмороки, от чего отец терял сознание и был так слаб несколько дней, почему сердце остановилось, врачи так и не установили. С сердцем действительно есть проблемы, но пока можно не трогать, «для этого возраста», «в этом возрасте», «что вы хотите для таких лет» – они все время это повторяли, по крайней мере в пересказе матери эти слова звучали постоянно, и сейчас, получая отцову выписку, он снова это услышал. Получалось: для этого возраста все не так уж и безнадежно. «Еще поживет ваш папочка», – доверительно шепчет ему ода́ренная выше всех возможных ожиданий медсестра (это Рощин, на радостях, что отца отпускают на волю), уже немолодая, видавшая виды, за эти недели наверняка отведавшая импозантности и кокетства Владимира Петровича вполне.