Александр Проханов - Крейсерова соната

Она отвела Аню за ширму, помогла освободиться от ее скромной невзрачной одежды, ловко касаясь большими теплыми руками, облачила ее в дивный наряд, подвела к зеркалу. Аня не узнала себя. С полуобнаженной дышащей грудью, белыми нежными руками, прекрасная, она выглядела как голливудская артистка в день присуждения премии "Оскар". Аня, забыв недавние страхи, восхитилась собственной красотой. "Ах, если бы ты меня увидел сейчас!.." - подумала она счастливо о Плужникове.

- Пойдем, голубушка, сделаем несколько фотографий…

Фотограф, ласково и смешно подмигивая, управляя потоками млечного света, сделал несколько снимков.

- Ну просто загляденье!.. В глянцевом журнале, на первой обложке: "Прима-балерина Анна Серафимова, в балете "Лимонов"!.. Спешите на премьеру…

Аня не понимала, что он говорит, что-то легкомысленное, обольстительное. Она слишком устала, чтобы все понимать, слишком восхищалась драгоценным платьем, преобразившим ее, чтобы переспрашивать.

- А теперь отдохни, успокойся, - бережно, почти с материнской лаской, обращалась к ней высокая полная женщина.

Отвела ее в соседнюю комнату, чудесно обставленную, с мягкой, под бархатным балдахином кроватью, со множеством зеркал, где Аня могла видеть собственное, восхитительное отражение. Тихо играла музыка из кинофильма "Мужчина и женщина". На столе стояла вазочка с белым пломбиром, тем самым, каким мама угощала ее в детстве, когда заходили в уютное кафе на Кропоткинской.

Плужников вошел в Москву, как входят в непроглядную тучу. Это была туча страданий и болей, которыми исходил пораженный болезнью город. И среди этих сгустков беды, болезненных и ядовитых мерцаний он различал малую пульсирующую точку, в которой концентрировалась беда такой силы, что сердце его заболело, пронзенное невидимой иглой. Этой точкой страдания была Аня, которая взывала к нему, протягивала свой крохотный лучик любви, и этот лучик, ударяя в сердце, причинял нестерпимую боль.

Как самолет, захватывая в бортовые антенны луч наведения, стремится к цели, так и он, двигаясь по лучу боли, искал Аню. Точка перемещалась по городу, словно Аню перевозили с места на место. Сначала точка пульсировала в районе Яузы, у Лефортово, и Плужников двигался вдоль ленивой реки, мимо огромных корпусов, где когда-то были авиационные лаборатории, военные институты и академии, а теперь размещались склады немецкого пива и итальянской лазурной сантехники. Точка внезапно переместилась в район Медведково, и он бродил среди огромных, словно одинаковые куски рафинада, зданий, выискивая среди окон, не мелькнет ли где ее дорогое лицо. Точка перелетела в центр, в район Неглинной, и он шагал среди роскошных ресторанов, нарядных лимузинов, великолепных витрин и искал в толпе ее быструю знакомую фигурку с почтовой сумкой наперевес. Когда точка, подобная маячку боли, переместилась в район аэропорта "Шереметьево", он испугался, что ее хотят вывезти из страны. Но когда маячок оказался в районе Склифосовского, Плужников ужаснулся, подумав, что ей так худо, что она попала в больницу. В конце концов, точка погасла где-то в районе Фрунзенской набережной, будто на Аню накинули непроницаемый колпак, окружили непрозрачным экраном или она вовсе погибла.

Он обшарил все здания вокруг помпезного Штаба сухопутных войск, где когда-то работал мозг великой армии, а теперь несколько генералов играли в карты с изображением Саддама Хусейна, Тарика Азиза и других иракских лидеров. Следов Ани не было. Не было ее и дома. Таясь в подворотнях, опасаясь засады, он исследовал своим чутким локатором знакомое окно, но оно было слепо, безжизненно. Ничто не отразилось на экране, в который превратилось его любящее сердце.

Он тихо брел по проспекту. Хамовническая церковь, нарядная и чудесная, словно игрушка, созданная в ликовании чьей-то восхищенной, наивной душой, напомнила ему собственные лубки. Именно так нарисовал бы он румяную деву, у которой радостно играли голубые глаза, золотились кустистые косы, белотканый наряд украшали алая вышивка и зеленые бусы, опускалась к земле пышная бахрома. Перед церковью за оградой стояло дерево в холодном солнце осени. Мерзли нищие, беззлобно переругиваясь и хватая прохожих за полы. Плужников наклонил печальную голову и вошел в храм.

Было тепло и людно, солнечно и водянисто-прозрачно. Горели свечи, окруженные прозрачным жаром. Перед сумрачно-алыми и землисто-зелеными образами разноцветно светили лампады. Голоса поющего хора казались блеклыми золотыми нитями, которые осторожно вытягивались из поношенной ризы и бережно накручивались на клубочек. Именно в такой, пожухлой, слабо мерцающей ризе был батюшка с редкой бородкой, впалыми щеками и грустными голубыми глазами, воздевавший руки к своей послушной пастве.