Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

Вот кто-то пробежал по двору. Видно, торопится! А мне спешить некуда — не опоздаю. Если б люди не спешили так, они жили бы вдвое дольше и удачи им было бы больше. Вот как на шестисуточных велогонках, к примеру. Там гонщики тоже не торопятся, а жмут на педали полегоньку, народ терпеливый, спешить им некуда, молоко у них не сбежит, а публика пускай себе свистит; что она в этом деле понимает?

Стучат! В чем дело, позвонить не могут, что ли? Не уйти ли мне подобру-поздорову? Черт подери, тут же только один выход. Ну-ка, послушаем, что там говорят?

…Ты идешь вперед маленькими шагами, уговариваешь себя на тысячу ладов, обольщаешься. Да, ты готов к худшему, но к самому худшему ты не готов, к тому, хуже чего и быть не может…

Ну-ка, послушаем. Что это? Голос вроде знакомый. Вскрик, плач. Надо посмотреть. Ты вздрогнул от страха? О чем ты подумал сейчас, Франц? Мало ли что в голову взбредет? Эге, да ведь это Ева. Ее-то мы знаем.

Распахнул дверь настежь. Видит — на пороге стоит Ева, плачет, заливается, толстуха Тони обвила ее руками, успокаивает. Что с ней такое? Случилось что? Ах, мало ли что может случиться. А в ушах — другой крик: Мицци кричит, а тут еще Рейнхольд лежит в кровати.

— Здравствуй, Ева, ну что с тобой, успокойся. Случилось что? Может быть, все это не так уж страшно…

— Оставь меня.

Ишь как она огрызается. Побили ее, что ли, взбучку дали? Постой-ка, она, верно, что-нибудь брякнула Герберту, тот и догадался, чей ребенок…

— Уж не Герберт ли тебя побил, а?

— Отстань, не прикасайся ко мне.

Ишь ты, как глазами сверкнула! Скажи на милость, видеть меня не хочет, ведь она же сама… Какая ее муха укусила? Ревет, того и гляди народ сбежится, надо плотнее закрыть дверь. А Тони суетится, хлопочет вокруг Евы, уговаривает ее:

— Ну, Ева, ну, милая, ну, успокойся, скажи мне, что с тобой? Да заходи же в комнату! А где Герберт?

— Не войду я сюда, ни за что не войду!

— Ну, ну, пойдем, Ева, пойдем посидим, выпьем кофейку. А ты, Франц, проваливай.

— Чего это мне проваливать? Я же ничего худого не сделал.

Тут Ева широко раскрыла глаза — смотреть на нее страшно, словно убить его хочет. А потом как взвизгнет, схватила Франца за жилетку, тянет за собой.

— Нет, — кричит, — пусть идет с нами, я хочу, чтоб он тоже послушал, иди-ка, иди-ка сюда.

Рехнулась она, что ли? Или ей что-нибудь наговорили? Плюхнулась Ева на диван — сидит рядом с толстухой Тони, трясется вся. Гляди, как у нее лицо опухло, и знобит ее, видно потому, что она в положении, но ведь это от меня, что же она меня боится?

А Ева обеими руками обняла Тони за шею и что-то прошептала ей на ухо, сперва никак выговорить не могла. Тони, потрясенная, всплеснула руками, а Ева дрожит, стучит зубами, потом достала из кармана измятую газету.

Спятили обе, не иначе, комедию здесь ломают, а может быть, в этой газете есть что-нибудь про дело на Штралауерштрассе, вот дуры бабы!

Франц встал да как заорет:

— Обезьяны вы, бесхвостые! Вы мне балаган здесь не устраивайте!

Толстуха все бормочет: "Ох, боже мой, ох, господи", — а Ева молчит, дрожит только и плачет. Перегнулся Франц через стол и выхватил из рук у Тони газету.

Смотрит — два снимка рядом. Что это? Франц похолодел весь. Это же — я. Но почему же я здесь, из-за дела на Штралауерштрассе? Ужас какой, это же я, а рядом — Рейнхольд, а сверху — заголовок: "Убийство в Фрейенвальде. Убитая — проститутка Эмилия Парзунке из Бернау". Мицци! А это кто же? Я?.. Тише, мыши, кот на крыше… Да что ж это?

Франц судорожно скомкал газету и медленно опустился на стул. Сидит, притих, съежился весь. Что же это они пишут такое? Тише, мыши…

Обе женщины смотрят на него и плачут. Ну, чего уставились? Убили… Да как же это так? Мицци убили, я схожу с ума! Как же так, что все это значит? Его рука снова тянется к столу, как это они там пишут? Да, вот я, а рядом — Рейнхольд. Убийство в Фрейенвальде — убийство Эмилии Парзунке из Бернау… Как она попала в Фрейенвальде? Что это вообще за газета? Ага, "Моргенпост".

Поднял руку с газетой — снова опустил… А Ева? Что она там? Смотрит как-то по-другому, наклонилась к нему, перестала плакать.

— Ну, Франц?

…Евин голос, это она мне говорит, надо что-то ответить. Ева и Тони — обе здесь, сидят напротив… Убийство, убийство в Фрейенвальде, пишут, что я убил ее в Фрейенвальде! Я там никогда в жизни не был, где это вообще?

— Да промолви хоть слово, Франц, что ж ты молчишь?

Франц поглядел на нее большими глазами, поднял газету на раскрытой ладони; голова его трясется, прочел он через силу ржавым каким-то голосом: "Убийство близ Фрейенвальде, Эмилия Парзунке родилась в Бернау 12 июня 1908 года".